Ну, типа, строительный хелп.

Уже все в курсе, что Прайм опять строит коммунизм в отдельно взятом штабе - сиречь затеял ремонт?

Каких-нибудь два часа, поездка в Максидом - и вот уже Прайм становится счастливым обладателем семи рулонов обоев в цветочек и пачки клея.

Да вот незадача: прилетевший поутру брат Микроскопа, Мегатрон (который принёс мне в подарок б/у музыкальный центр... и с одного этого уже можно начинать писать фанфик)... Да, так вот, когда я моргнул ресничками и нежно сказал, что мне ОПЯТЬ надо клеить обои, Мегатрон воскликнул "нунахнетушки!!!" и мгновенно покинул поле боя. И Прайм, опустив длань с зажатым в ней шпателем, лишь печально смотрел ему вслед.

Ситуация дурацкая, потому что в моём распоряжении из выходных только 8 марта. Есть, конечно, и будни с 22 по 26...

Да-да, уважаемые Питерцы, вы всё правильно поняли!
Никакой подготовки не требуется, мне просто не справиться в одиночку, по-любому нужен кто-то ещё. Работы не больше, чем на один день. Но один день - целиком, с утра до вечера. Напою, накормлю, развлеку и даже могу уложить спать. )))
Если найдутся отважные экзотически провести международный женский день, буду не то что рад - счастлив!

запись создана: 06.03.2010 в 23:06

@музыка: Филипп Киркоров "Струны"

@настроение: с голубым рассветом тучной целиною трактора мы вместе рядом поведём!

@темы: Упс, БытоВошки

---

50 пунктов обо мне

Прилетело от Стража Минастериса, за что ему вполне себе серьёзное спасибо. )))

50 пунктов обо мне, и всё - правда.

1. У меня не проколоты уши
2. На среднем пальце правой руки у меня мозоль от того, что я много пишу
3. Я очень люблю качаться на качели, слушая плеер. Сколько могу просидеть, неизвестно. Больше 4х часов не удавалось, так как сгоняли страждущие. )))
4. Я легко могу расплакаться от какой-нибудь попсовой песни,
5. А когда все вокруг плачут от какой-нибудь реальной беды или от умиления, я стою ардаром.
6. Способен обидеть человека резкими словами или интонацией - без всякого повода.
7. И при этом очень боюсь кого-нибудь случайно обидеть.
8. На улице (или в транспорте) всегда слушаю плеер
9. На красный свет или в неположенном месте улицу практически никогда не перехожу
10. Не переношу, когда при мне произносят "звОнят" или "лОжат", и почти всегда лезу поправлять - там, где это уместно.
11. Наручные часы (Заря, 21 камень), которые я сейчас ношу, мне подарили на день рождения в 9 лет.
12. Ношу их с 12-ти лет почти беспрерывно.
13. У меня есть и слух, и голос
14. Я всегда пою, когда мою посуду, готовлю или убираю в кухне - либо вместе с кассетой, либо вместе с радио.
15. А в 1999 г. пел в церковном хоре
16. Не могу пользоваться кое-какой гигиенической продукцией, так как... теряю сознание.
17. С трудом терплю боль, начинаю дёргаться и орать от малейшей царапины
18. Люблю носить стринги
19. Я не сижу ни на одном шпагате. И никогда не умел этого делать.
20. Встал на коньки в 22 года.
21. Тогда же записался в школу фигурного катания
22. Люблю собирать грибы
23. Люблю ехать куда-нибудь (без разницы, каким видом транспорта)
24. Постоянно составляю себе записки типа "план проведения выходных, п.1..." и следую написанному. )))
25. Много лет матерился, потом за несколько месяцев работы над собой избавился от этой привычки
26. Я веду три дневника: два сетевых и один бумажный, для себя.
27. В этом году бумажный дневник с ежедневными записями отметит своё 11-летие
28. Вообще не смотрю телевизор
29. В 2001-2002 гг. почти год прожил в Южной Корее
30. Моей коронной дистанцией на физре были 2 км, я всегда приходил первым.
31. В детстве меня два года учили играть на пианино, и полгода - на флейте. Безуспешно. )))
32. В школе был изгоем
33. А в университете - старостой курса
34. Школу кончил с пятью тройками
35. А университет - с красным дипломом
36. Однажды довелось побывать в шпиле Петропавловской крепости, под самым ангелом.
37. В детстве собирал календарики
38. Зубы в детстве у меня росли, как у всех, но я самостоятельно их выравнивал. И выровнял. )))
39. В школьные годы я чудовищно сутулился, а потом исправил и это.
40. Бывает, что я сильно страдаю от одиночества
41. Ради того, чтобы познакомиться с интересующим меня человеком противоположного пола, однажды подделал кое-какие внутренние бумаги на тогдашней работе.
42. Своё первое прозаическое произведение я написал, когда мне было 8 лет
43. Не умею врать
44. Потому что не пользуюсь этим
45. Я очень редко влюбляюсь
46. А в меня довольно часто
47. Никогда не влюблялся всерьёз в певцов и актёров
48. В моей судьбе почему-то оказываются знаковыми одни и те же мужские имена.
49. И их всего четыре (что морально убивает нах!..)
50. Я никогда в жизни не курил и ни разу не напивался. )))

Жертвы: (которые пишут 50 пунктов о себе): .Багира., Катана Серая, Рэттрап, МиГ-29 ОВТ, Ятэн Ко, SLioness, daenyr, XenaPhoenyx, Doubleclouder и все, кто пожелает!

@темы: Флудовища

---

Внимание всем постам!

Ситуация, в общем, вполне типичная и ничуть не удивительная, но я со вчерашнего дня (как узнал) в глубоком шоке.
История произошла в конце прошлого года с одним из моих хороших знакомых.
Я подумал и решил, что тем, кто ещё надеется на честность на просторах интернета, это знать не помешает.

В общем, человек работал в достаточно крупной и процветающей фирме. Работал, как можно понять, хорошо, исправно приносил в дом деньги, всё было здорово. Но однажды (как это часто бывает) одна рабочая ситуация взбесила его до такой степени, что ему очень захотелось в откровенных выражениях излить свою злость. А надо сказать, молодой человек был продвинутым пользователем и вёл дневник в ЖЖ. Где он и оставил для потомков запись в духе общеизвестного анекдота "рабочий отказывается обработать деталь, мотивируя это тем, что состоит в интимных отношениях с матерью начальника цеха, со всем цехом и с этой деталью". При этом (хватило же ума, конечно!) парень засветил в записи название компании, на которую он работал.

Итог был плачевен. Через некоторое время его вызвали к директору и показали распечатку из интернета, лежащую на столе. И сказали, что у него есть два варианта: либо он увольняется по собственному желанию, либо его увольняют.

Соль истории в том, что запись, в которой он темпераментно изложил свои мысли, была открыта только трём пользователям. Конкретно - друзьям, проживающим в другом городе. То есть, по сути дела, это был личный разговор с пацанами о личном же. Каким образом запись оказалась в общем доступе и каким образом попала в нужные руки, остаётся только гадать.

Как мне думается, ему подгадил кто-то из коллег. Найти способ вскрыть запись и выложить её на стол генерального директора - дело техники. Главное, чтобы такая запись существовала.

Так что... будьте осторожны в нитях всемирной паутины.

@темы: Упс, Как правильно спасать Вселенную

---

Чарующий лытдыбр

Весна. Пора чарующего лытдыбра...
Итак, за окном идёт лёгкий снег, я сижу в отпуске, и голову мою занимают настолько посторонние и далёкие от участи Земли мысли, что аж пяткам приятно.

Уже куплена путёвка - с 11 по 18 буду в области, но на этот раз не под Лугой, а около Сосново. В "Рубин" всё уже было продано. О_о
Что ж, попробуем новенькое.
Ещё куплен билет на сольник моего любимого шансонье.

К тому же, вчера с преогромным удовольствием я ободрал обои со стен крайней комнаты. Да что там, с удовольствием! С душевным оргазмом! Не буду вдаваться в подробности - но эти обои я позволил поклеить год назад определённым людям. И они поклеили: цвет, который я ненавижу, бордюр, который я ненавижу, и не оставили вверху привычного мне белого "зазора" (оклеили от пола до потолка). Плюс ещё после протечек мерзкий бордюр отвалился, и обои кое-где повисли клоками. Господи, с каким же удовольствием я содрал вчера всю эту гадость!
Отпуск длинный, и планов, как вы правильно поняли, громадьё.

Но самое интересное на данный момент не это. У меня с 28.02 не одна кошка, а две. Моя, любимая и привычная, готичная кошка Луна - и старенькая кошка Лёля, "классической", серо-чёрной расцветки. Кошка Лёля вежливая, ласковая и аккуратная. Так случилось, что хозяйка ввиду здоровья не могла больше держать у себя 10 кошек. Их раздали: не усыплять же. Теперь вот наблюдаю. "В мире животных" в реальном времени. С Луной они пока друг друга боятся, попеременно шипят друг на друга и по очереди блюют после ужина, перенервничав за день. Первые два дня Лёля в основном отсиживалась под низким шкафом (она аккуратно просовывала под шкаф голову, садилась на шпагат и на передних лапах затаскивала оставшееся снаружи тело). Но её хозяйка слушала фолк. А у меня в Телетроне в один прекрасный момент заиграла песня "Мельницы". И кошка, выбежав из-под шкафа, прискакала, радостная, в мою комнату. И после этого случая решила, что жить здесь вполне можно. И подтвердила своё решение, покакав ночью сразу в два лотка.
Последнее наблюдение: прежде, чем поесть, Луна подходит к Лёлиной миске, плюёт туда, после чего с чувством выполненного долга отходит к своей миске и кушает свои законные почки.
Технически это осуществляется так: Луна осторожно вылавливает один кусочек сухого корма, с написанным на морде омерзением долго катает его во рту, после чего смачно сплёвывает обратно.

Мне самому интересно: сколько дней я выдержу в "обычном" отпуске? Лежать на диване с книгой, ходить по магазином, обустраивать квартиру, разбирать углы... Сколько я выдержу без творчества?
На данный момент хочется - как можно, как можно, как можно дольше.
Пожелайте мне удачи в том нелёгком деле.

@темы: БытоВошки, Нарциссизм фуры

---

Аринушка и ардар, окончание

Окончание повести.

бодня - специальный ларь для хранения одежды или крупных вещей, часто - в форме выдолбленного бревна.

Часть 14, заключительная. Стр. 73-82

* * *

Поцеловала Аринушка своего мужа – и в тот же миг ахнул весь народ, руками всплеснул. Случилось чудо чудное: обернулся холодный камень добрым молодцем. Да таким пригожим, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Взял он Аринушку за белы руки, поцеловал в уста сахарные:
- Спасла ты меня, красна девица! Стану же я тебе теперь верным мужем, вовек доброты твоей не забуду!
И устроили они пир на весь мир. Три дня пировали, а потом за дела приниматься стали.

* * *

В последние дни подготовки к свадьбе Марфе приходилось тяжелей всего. Аринушку расспросами не мучили: считали своим долгом идти прямо к матери. Всплеснув руками, качали головой:
- Да в уме ли ты, Никитична?
- Почто девку губишь? Опомнись!
- Как не углядела? Как допустила такое?
- Как будто женихов других ей сыскать не могла…
- Зачем за него-то отдаёшь? Ох, Марфа, Марфа!
Она старалась ничем не выдать, как ранят её такие слова. Смиренно отвечала:
- Не дитя уж Аринушка. Ей и решать, с кем жизнь проживёт.
Но даже Авдотья, мать Любушки, помогая ей печь праздничные хлебы, не утерпела, заплакала:
- Да ведь ардар он, Марфинька!.. Пусть и крещён, а всё ж… Молода ещё Аринушка… Всё ей шуткой да забавой кажется…
Но Марфа ответа избегнула. Знала, что не от юности, не по глупой прихоти согласилась её дочка стать ардаровой невестой. К тому же – как ни стыдилась Марфа самой себе признаваться в этом – будущий зять по-своему нравился ей. В хлопотах перед грядущим событием он принимал живое участие; брал на себя всю самую тяжкую и неблагодарную работу. И Марфа впервые за долгие годы ощущала, как ладится и спорится общее дело, когда наравне с бабьими берётся за него сильная мужская рука.
Она начинала даже кое в чём понимать дочку: всегда спокоен и рассудителен бывал Янгул, трудился на совесть. Сверх меры был молчалив – но зато работу справлял добро и споро. И сердце матери уже видело: хорошей парой будут они с Аринушкой, крепко друг за друга держаться станут. Но всё-таки болело: не примут люди такого союза. Хоть и церковью освящённого, хоть и по взаимному согласию. Сколько б ни минуло лет, будут тыкать пальцем, оборачиваться вслед: вышла баба замуж за кусок камня! И Марфа украдкой плакала по ночам, спрятав в огрубевших ладонях лицо. Когда все пальцами тычут да смеются за спиной – какое уж тут счастье?
И – немой, пустой дом… Изба без детского лепета и смеха, без робких шагов крохотных ножек, без родной ручонки, цепляющей за подол…
Плакала Марфа. Просила у Господа только сил принять такую долю. Просила счастья своей дочери… И засыпала, стерев горькие слёзы со щёк.
…Когда настал день венчания, к церкви сбежалась вся деревня. Марфа Никитична дочь свою, красавицу, разумницу Аринушку, замуж за ардара выдаёт! Как не поглазеть?..
А уж чего только ни говорили деревенские сплетницы о грядущей свадьбе! И что не любит Аринушка ардара, что насильно её мать замуж выдаёт, и что не чисты они перед Богом… А потом подходили, снова заглядывали Марфе в глаза: как попустила? Как не углядела? Как не уберегла?
Когда совсем уж было подступили слёзы к глазам, Марфа взглянула перед собой – и увидела, как родная её, любимая дочка, слегка повернувшись, что-то негромко сказала Янгулу. Он наклонил к ней лицо – стало видно скулу, нос и губы – кивнул, коротко ответил. И так ярко подумалось вдруг: что ж, пусть он ардар! Но ведь живое в нём сердце, и горячо любит он Аринушку…
Началось таинство; ступили жених с невестой на белый плат, зажгли венчальные свечи… Вот и всё, Марфа, вот и замуж ты свою дочку выдаёшь. И радостно на сердце от этого, и горько так, что не вздохнуть…
Они стояли рядом… Аринушка – воздушная, светлая, в самом лучшем сарафане, изукрашенном богатой вышивкой: том самом, в котором венчались когда-то и её бабка, и сама Марфа. И Янгул, в своих вечных каменных латах, весь чёрный с головы до ног, неодолимо похожий на живой утёс. Только длинные, ниже плеч, густые волосы перевязаны были яркой васильковой лентой, да ремешок, которым крепился к поясу короткий меч, посверкивал драгоценными синими огнями.
Когда отец Власий соединил их руки и повёл жениха с невестой вкруг аналоя, Марфа супротив воли заулыбалась: так старательно пытались оба оставаться серьёзными, удерживать рвущийся на свободу восторг. Сияли светлые глаза Аринушки в отблесках свечи, ярче яркого вспыхивали искры в чёрных глазах Янгула. Радостно, ладно пел хор – и навсегда вручала Марфа самое дорогое, что было у неё, в руки новой судьбы.
Всё вспомнилось, всё пролетело перед глазами: и всадник, облитый неверным лунным светом, и глухой его голос, и ласковое прикосновение дочкиной руки к каменному сапогу… И боль от разрыва, и стоны во сне, и потом – он, жуткий, на пороге…
И Марфа не заметила, как по щекам вновь сами собой заструились слёзы. Она так и достояла, обливаясь ими, до самого окончания обряда, время от времени робко улыбаясь и покачивая головой, будто юродивая. И любопытные прихожане нарочно крались в придел, якобы затем, чтобы поставить свечу на канон, а на деле – чтобы, обернувшись, насмотреться на слёзы Ивановой вдовы.
Когда отец Власий закончил читать последнюю молитву, к ней сквозь толпу протиснулась Любушка; молча поглядела в глаза, крепко-крепко обняла молодыми руками, расцеловала в обе щеки:
- Тётка Марфа! Пойдём, поздравим молодых! Не плачь только… Радоваться будем, тётка Марфа! Великая у них любовь! Такая, может, раз в сто лет бывает!..
- Спасибо, Любушка… Спасибо, милая… Дай тебе Бог счастья… И хорошего мужа…
И вот уже священник кончил напутственную речь – и Янгул с Ариной отошли от царских врат. Взглянули друг на друга, улыбнулись – и, не таясь, на глазах у всех нежно, коротко поцеловались.
Вздох прошёл по церкви; незамужние девки и отроковицы охнули, женщины постарше, углядев, как коснулись чёрные каменные губы мягких уст Аринушки, не смогли удержать слёз.
Марфа смотрела на дочь – и не чувствовала в ногах сил сойти с места, приблизиться к ней, поздравить. «Вот и всё», - крутилось в голове. Вот и всё. Уж не твоя дочь, а навеки теперь ардарова жена.
Любопытные селяне потихоньку сочились из храма на яркое осеннее солнце; церковь пустела. Любушка, её родители и братья, Петенька, Пелагея с мужем – все, кто хотел, поздравили молодых, от души пожелали им долгой и счастливой жизни. А Марфа подойти так и не смогла. Они подошли к ней сами.
- Ну… - вздохнула мать, - вот и…
Опустила мокрые глаза и беспомощно замолчала. Аринушка крепко, ещё крепче Любаши, обняла её:
- Матушка! Матушка, милая! Как хорошо… Счастье-то какое, матушка!
Марфа в ответ разрыдалась у неё на плече. Сказала тонко, смешно, сквозь слёзы:
- Только мужа твоего я обнимать не буду… Не серчай, голубушка!.. Не держи зла на старуху…
- Что ты, родная!
Янгул низко склонил голову, подал каменную ладонь. Марфа неуклюже пожала твёрдые холодные пальцы, тихо попросила:
- Сбереги её… Одна она у меня… Кровинушка моя…
Он кивнул:
- Сберегу.
Аринушка с нежностью тронула рукою плечо матери, ласково попросила:
- Ступай, матушка, на двор. Мы сейчас… Здесь ещё, перед Господом, сказать мужу хочу несколько слов.
Марфа закивала; отошла, увела с собою гостей. Аринушка повернулась к образу Божией Матери и какое-то время стояла неподвижно, молясь. Потом легонько коснулась руки ардара. Он повернулся, взглянул в её глаза – там отражались огоньки свеч, множили сердечное тепло, наполнявшее Арину. Она взяла двумя руками его тяжёлую ладонь и тихонько заговорила:
- Янгул… Не думала я, что бывает на белом свете такое счастье! Любимый мой человек… Много мы с тобой пережили, много выстрадали… И здесь, сейчас, хотела я сказать тебе… Всегда, что бы ни случилось, всегда я буду с тобой рядом. Никогда не опечалюсь, никогда не попрекну, что ты, никто другой, моей судьбою стал. Янгул, счастлива я, что сподобил меня Господь выйти замуж за тебя. За лучшего человека на свете! Я твоя теперь, Янгул, и вечно, до гроба, твоею буду. Пойду за тобой, куда укажешь, поддержу, подскажу, приласкаю… Ты самый лучший мой, самый желанный… Счастлива я! Безмерно счастлива, что Господь мне тебя подарил…
Янгул слушал её молча, не шевелясь, не отнимая руки. И чем дольше говорила Арина, тем яснее он сознавал: сбылось то, о чём он запрещал себе не то что мечтать – думать когда-то. Он знал, что недостоин такой милости Божьей и не представлял, за что Господь так щедро наградил его. И сейчас больше всего желал упасть на колени: сперва перед Ним, а потом, когда выйдут из храма – перед Ариною, чтобы расцеловать край её одежд. Спустятся с крыльца, там и ей, и Марфе Никитичне земной поклон положит…
Сказка сбылась! Аринушка – жена его… Жена!..
Он мысленно произнёс это – и, будто угадав, ярче засияли в ответ любимые глаза. Аринушка всё говорила и говорила, и он уже не понимал отдельных слов и фраз. Понимал только, что любит она его, любит – и останется с ним навсегда, на веки вечные.
От этого осознания что-то вдруг туго сжалось в груди, тронуло сердце, взбежало вверх, сдавило горло, закружило голову – и нежданно полилось из глаз неуёмными, горячими слезами. Янгул смутился, растерялся; спешно отёр первые жгучие капли – и будто освободил дорогу остальным. Слёзы хлынули сильнее, невозможным сделали дыхание. Он открыл губы, но и это не спасло: стремясь наружу, разрывали каменную грудь рыдания. Янгул прижал ладони к лицу, отвернулся – и, осознав, что этого не избежать, дал им волю.
В третий раз в жизни довелось ему плакать. Но теперь это были самые сладкие, самые блаженные слёзы – слёзы счастья. Он испугался, что сердце не вынесет столь щедрого, несбыточного счастья, и разорвётся в груди. Не под силу ему будет удержать в себе столько радости…
Едва он подумал об этом, как сердце тотчас отозвалось болью. Незнакомой, сладостной, разлившейся широко и мощно. Он приложил к груди кулак, вскинул голову и резко распрямился, пытаясь сделать вдох – но с ужасом понял, что не может. В тот же миг с треском лопнуло что-то совсем близко, как будто бы в нём самом. Арина, стоявшая рядом, испуганно вскрикнула – и звук этот волной прокатился до самых дверей храма, до самых дальних уголков.
Воздух не входил в грудь. Что-то давило её, держало, сжимало всё туже. Неужели правда, и не вынесло человеческое сердце всего, что случилось? И сейчас, когда только и надо жить, вздумало умереть?
Нет… Нет!..
Янгул согнулся и резко распрямился вновь, рывком развёл плечи – и на деревянные выскобленные половицы посыпалось что-то дробное, бессчётное. Черепки, осколки, крошки…
Умирая, ардары рассыпаются в каменную пыль. Он знал это слишком хорошо. Но теперь, именно теперь, отчаянно не хотел в это верить…
А сердце стучало всё сильнее и сильнее. Всё отчаяннее, всё громче, и всё выше поднималось к горлу… Из последних сил, ещё оставшихся в рассыпающемся теле, он попытался вновь сделать вдох – и воздух с громким стоном влился внутрь, заполнил собою всю грудь. Янгул жадно схватил его ртом раз, другой – и задышал глубоко, часто.
Аринушка вдруг прижала ладони к щекам, ахнула – и кинулась к нему.
Он взглянул на неё, стараясь сказать этим взглядом: всё хорошо, родная, всё со мною в порядке… Но по расширенным синим глазам понял: случилось что-то удивительное или ужасное, что-то непоправимое… чего он пока ещё не осознаёт.
Она произнесла – с ужасом, с изумлением:
- Янгул…
Ему почудилось, будто она мучительно ищет слова, чтобы объяснить, сказать – и никак не находит, только глядит ему в лицо безумными, расширенными глазами. Так и не сыскав подходящих фраз, она схватила его за руки – и резким движением подняла их. Он невольно кинул взгляд на свои ладони – и вздрогнул. Это были не его руки. Человеческие, со светлой, гладкой кожей, одетые в белые рукава, охваченные кожаными наручами…
Тут Аринушка вцепилась ему в плечи, тряхнула и закричала на весь храм:
- Янгул!..
Он поднёс руки к лицу и коснулся дрожащими пальцами своих щёк. Вместо твёрдого шершавого камня под пальцами была гладкая, тёплая кожа.
- Господи… - и голос его прозвучал иначе, чем прежде, яснее и чище. – Что это?..
Аринушка вместо ответа кинулась ему на шею и залилась слезами.
Народ в церкви начал истово креститься; многие упали на колени, иные заплакали вместе с молодыми. И по всему храму, как райская птица, перелетало, срываясь с уст прихожан:
- Чудо! Чудо! Чудо!..
…Отворилась дверь, и по толпе зевак прокатился такой громкий вздох, что Марфа вздрогнула и поскорее обернулась. Взглянула на крыльцо храма – и обомлела. Там стояла её любимая дочка, плакала и смеялась одновременно, и крепко сжимала рукою руку незнакомого Марфе человека, лицо которого было залито слезами. Вглядевшись, мать громко охнула, догадавшись: да ведь это он, Янгул! Те же латы – но только теперь блестящие на солнце вычищенным металлом, те же высокие сапоги – но теперь кожаные, разукрашенные; тот же хвост чёрных волос, стянутый на затылке…
Человек! Не ардар – живой человек стоял перед нею, держа в руке ладонь её дочери! То же спокойное лицо, тот же ясный взгляд; нос с едва заметной горбинкой, чёткая линия губ… Всё знакомое, всё почти такое же, как прежде, но теперь – живое, живое, живое! И лишь чуть более смуглая кожа, разрез глаз и резкий росчерк скул выдавали в нём что-то чуждое, неродное русской земле – но и только.
Марфа перекрестилась, медленно произнесла:
- Слава Тебе, Боже! – и с громким плачем кинулась на крыльцо, повторяя:
- Детки мои! Детушки любимые!..
Обняла и троекратно поцеловала Арину – а потом, заливаясь слезами радости, раскрыла объятия растерянному, потрясённому Янгулу.
- Спасла его девица! – вдруг твёрдо, звучно сказал кто-то в толпе. – Любовью своей спасла!
- Чудо, чудо! – эхом откликнулись бабы; закачали головой, закрестились. Односельчане взирали на молодых с восхищением и радостью; лишь кое-кто из незамужних девок стоял, надув губы. Пришли посмеяться над Ариной, а теперь сгорали от зависти. Уж каким красавцем оказался ардар, когда осыпалась с него каменная скорлупа! Статный, чернобровый, с пронзительно-чёрными раскосыми глазами, в богатой одежде и сверкающем доспехе… Точь-в-точь заморский вельможа, а то и князь!
- Почто ей, дуре, счастье такое даром досталось? – обиженно прошептала одна из девушек. – Ведь и мы, чай, не хуже…
- Ещё поглядим, что будет, - зло поддакнула другая. – Честным-то девушкам редко везёт. А эта всё тихоней прикидывалась, а сама, видать, ему, каменному, кой в чём не отказала!.. Вот и взял он её в жёны!
- Ага, посмотрим, посмотрим, - змейкой зашипела третья. – Уж мы поглядим! Ещё, небось, камень родит вместо первенца!
Но ни молодые, ни Марфа не слыхали этой напраслины. Да и не было им дела до того: стояли втроём, крепко обнявшись, и плакали, глядя, как спешат, чтобы разделить их великую радость, и Пелагея с Павлом, и Анастас с Авдотьей, и Любушка с Петей…
…Надолго запомнилась в деревне та весёлая свадьба. Потрясло честной народ свершившееся чудо, и слава о нём разнеслась далеко окрест. Кто-то из прихожан украдкой подобрал с пола в храме тонкие каменные черепки – и ещё долгие-долгие годы всем, кто не верил, будто ардар обернулся человеком, непременно показывали такой осколок.
А ещё любили вспоминать и пересказывать в деревне, как во двор Василия-кузнеца заглянула худая девушка с измождённым лицом, босая, в ветхом сарафане. Глаза её, серо-зелёные, строгие, смотрели так, словно только-только стояла она на горной круче, готовая сверзиться вниз, на острые скалы – и всё же остановилась, одумалась, убежала.
- Чего тебе? – неласково спросил младший кузнецов сын, Федул, оглядев её с головы до ног. Линялый сарафан, рваный и грязный по подолу, выглядел так, словно кто бросил его на ярком солнце, где и пролежал он до той самой поры, пока не подобрала его нищенка. Солнце немилосердно выжгло, выбелило ткань всюду, куда смогло дотянуться, а с другой стороны не тронуло. Рубашка, надетая на тощее тело, была немногим лучше; видать, бродяжила девушка уже давно, и незнамо как кусок хлеба себе добывала, раз не погнушалась таким тряпьём.
На вопрос она хрипло, точно пьяница, ответила:
- А вот что… На дворе у Прокофьевны нет никого… Жива ли она?
Федул глянул хмуро из-под густых сросшихся бровей: откуда знает, как звать соседку? Да и… уж не воровка ли она? Смутило отрока надетое на палец кольцо – уж верно стащила где-то, да ещё не успела продать или сменять на кружку молока.
- Глафира-то? Жива, Божьей милостью. А тебе чего от ей надобно?
- Скоро ли воротится?
- А я почём знаю? Ушла… к соседям…
- К Марфе Никитичне? – спросила оборванка, и голос её задрожал.
Федул нехотя подтвердил кивком головы. Девка молча повернулась и побежала бегом от ворот вниз по улице – замелькали грязные пятки, сверкнул в прорехе рукава голый локоть. И Федул, с неодобрением взглянув ей вослед, знать не знал, как чваниться будет после, что именно ему довелось первому поговорить с нищенкой.
Она вбежала на двор Марфы в самый разгар веселья. Стала озираться, тяжело дыша: искала кого-то среди гостей. Её – растрёпанную, переполошенную – заметили, притихли.
- Эй! Али нужен кто? – грубовато спросил чей-то захмелевший голос.
Та, ничуть не смутившись, смело ответила:
- Нужен!
Янгул кинул взгляд на незнакомку – и, легонько сжав ладонь жены, чуть заметно приподнял подбородок, указал глазами: смотри… Аринушка послушалась, поглядела – и тихо ахнула.
Меж тем от стола поднялась грузная седая баба. Покачнулась на нетвёрдых ногах – и завыла на весь двор:
- Чу-ур! Чур меня, грешную!.. Зачем ты мучить меня пришла? Хоть бы в праздник оставила! И так снишься! До сих пор снишься…
И горько расплакалась, размазывая слёзы по багровому лицу. Оборванка замерла, прижала ладони к груди, и над притихшим столом разлилось хриплое, терпкое:
- Маменька… Маменька! Живая я! Слышишь? Живая!..
Янгул с Ариной взглянули друг на друга, быстро встали с места. Очень тоненько, тихо, как мышь, пискнула сидевшая с краю старуха:
- Варенька… Никак Варенька, люди добрые…
Тут на смену изумлённому молчанию пришёл шум, гвалт; все сорвались с места, окружили незваную гостью, заговорили, запричитали, закричали разом. Подвели под руки рыдающую бабу – но она не хотела даже смотреть, жмурила глаза, махала руками – не слушала, не верила.
Девушка свела брови, прикусила губу, заплакала сама:
- Ох… Я к тебе первой хотела подойти… Да, видать, придётся уж после…
Гости расступились - и она твёрдым, быстрым шагом направилась к молодым. Подошла, глянула невесте прямо в глаза – и вдруг рухнула перед ней на колени, стала ловить руками край сарафана и целовать, орошая слезами. Аринушка вскрикнула, отпрянула, хотела вырваться – но бродяжка поползла за ней, не отпуская расшитого подола. Подняла мокрое лицо и, захлёбываясь, заговорила:
- Аринушка! Голубушка! Спасла ты меня! Жизнь мою спасла! Век тебе благодарна буду! Всем расскажу, как ты от смерти меня избавила!.. Я же всё слышала! Всё видела! Только сказать ничего не могла… Не могла и пальцем шевельнуть… Пять лет! Пять лет простояла я каменной! Узнаёшь? Узнаёшь меня теперь, Аринушка? Сама, сама я виновата была! За злобу свою несла наказание…
Она всхлипнула, отпустила подол невесты, утёрлась рукавом – и, бросившись в сторону, как раненая птица, обхватила руками сапог Янгула, прижалась к нему головой:
- Прости, прости меня…
Он наклонился, резко ухватил её под руки, спешно поднял с земли:
- Будет в ногах валяться. И ты меня прости, Варвара, что не пощадил тебя тогда.
- Так ведь и я бы тебя не пощадила, – среди наступившего молчания тихо-тихо сказала та. Огляделась вокруг – и словно впервые заметила и синеву неба, и зелень листвы, и пёструю толпу людей.
- Ох, не чаяла я, что когда-то снова воздух вдохну, побегу, заговорю, поплачу… Чудо сотворила твоя любовь, Аринушка! Сняла заклятье… Мёртвый камень живым сделала!
Тут подошла наконец и мать Вари: уверилась, что не привиделась ей дочь, сгинувшая в лесу много лет назад, а в самом деле воротилась – молодая, живая, невредимая. Девушка взмахнула тонкими руками и обняла мать, залилась слезами.
- Какой же счастливый сегодня день! – часто моргая, сказала Авдотья, мать Любы.
- Выпьем, гости дорогие! – громко крикнул дьяк. – За здоровье жениха и невесты! За мир и благоденствие их! Многая и благая им лета!
Янгул взглянул на Аринушку и улыбнулся ей своей привычной, скупой улыбкой. Сладко было душе; пела она, словно жаворонок, и было ей тепло и привольно в новом теле, лёгком, как летний ветер, что колышет травы и гладит полевые цветы. Немного помолчав, произнёс:
- Не верил я, что сказки в жизни случаются. А у нас с тобой самая настоящая вышла…
Аринушка покачала головой, улыбаясь в ответ:
- Вышла разве? Что ты, родной… Сказка наша с тобой только первый шаг от колыбели сделала. Весь путь у неё ещё впереди. Наш с тобою путь, Янгул, любимый мой…
Он обнял Аринушку, крепко прижал к себе – и под шумное «горько!» нежно поцеловал молодую жену.

* * *

Стали они жить-поживать, и прожили душа в душу до глубокой старости.
А люди по сей день хранят крошки, что с ардар-камня упали, когда расколдовала его Аринушка. Коли будете в наших краях, мы вам их покажем.
Тут и сказке конец, а кто слушал – молодец!

* * *

Гнедой Браслет бежал легко, быстро, тревожил копытами пыльную летнюю дорогу. Со взгорка, от ардаровой стрелы, он пустил Браслета в галоп – дорога спускалась вниз, ныряла в душистую прохладу леса.
Он никогда не говорил, как счастлив бывает порой просто оттого, что может пролететь вот так по нагретой солнцем дороге, вдохнуть всей грудью хвойный воздух низины, ощутить, как мягко ударяют по спине стянутые на затылке волосы, как понемногу влажнеет от пота рубаха, почувствовать, как вдруг плеснёт в лицо внезапный порыв ветра… Даже мозоли, даже царапины на теле он по-своему любил - как лишнее свидетельство чуда, как напоминание о том, что он – человек.
Прошло уже несколько лет – но по-прежнему, пробудившись от сна и перекрестившись, он каждое утро думал одно и то же: какое счастье! Не вчера было или будет завтра, а есть: здесь, сегодня, сейчас.
Аринушка была права, сказав тогда, в день венчания, что сказка их только начинается. Он обрадовался тогда, но не очень-то поверил – как не верил в своё время её словам о живом сердце в его груди, о том, что он не каменный истукан… Однако с Ариною жизнь в самом деле стала сказкой. Всё теперь они делили на двоих: вместе радовались успехам друг друга, поддерживали в момент огорчения, смеялись над неудачами. Бывали тяжкие, грустные дни – но бывали и мгновения наивысшего счастья, которые оставались в памяти навсегда. Одни из блаженнейших минут в своей жизни он испытал той далёкой осенней ночью, когда впервые тонул в тёплом влажном тумане, сходил с ума от каждого нового движения и прикосновения, от каждого вздоха и взгляда. Ему и теперь казалось: сколько бы лет ни минуло, и на смертном одре будет он помнить нежный шёпот любимой женщины, её пальцы, скользящие в его волосах… Её плечи, матово-белые в полутьме, её лучистые, влюблённые глаза – близко-близко, как будто у самого сердца; её тепло и ласку… Всё самое запретное и самое сладкое, о чём стыдился и не смел он ни мечтать, ни думать когда-то – всё сбылось, всё претворилось в жизнь, всё подарено Небом. И как не благодарить Бога каждый день за великое чудо бытия?
Но ещё острее помнилось ему другое особенное мгновение их супружеской жизни. Ему чудилось – помнит даже, как ложился снег за окном, как качал ветер голую ветку яблони, как пахло в избе горячими щами. Они вернулись из храма с воскресной службы; Аринушка переоделась в домашнее, поставила в печь горшки, принялась собирать на стол. А он взялся чинить крышку от бодни: накануне Марфа Никитична пожаловалась, что один ремешок истёрся, и крышка еле держится, того и гляди оторвётся совсем. Он снял её, принёс из клети, сел работать в тепле. Отчётливо помнил, как заметил краем глаза: Арина поставила на стол миски и тихонько опустилась на лавку, сложила руки на коленях. Он оторвался от дела, взглянул ей в лицо: Аринушка была непривычно сосредоточена, как будто грустна, и по щекам вместо обычного румянца разлилась бледность. Он негромко спросил:
- Что с тобой?
Она ответила – тихо, даже не взглянув в его сторону:
- Ничего, друг мой… Голова закружилась. Сейчас отпустит…
- Ты не захворала ли?
На это она повернула бледное личико, так ласково улыбнулась, как получалось только у неё одной, и смущённо опустила ресницы:
- Нет, Янгул… Я другое думаю.
И он замер, не выпуская из рук крышки, боясь шевельнуться, боясь, что не так расслышал, не то угадал в словах жены, не веря, что это может оказаться правдой. А когда уверился, что ошибки нет, что понял как должно – не вдруг пришёл в себя от захлестнувшего сердце счастья.
Аринушка всё почувствовала верно – и в дом пришла радость ожидания. А он избегал даже лишний раз думать: совсем недавно был заколдованным истуканом, а теперь вот вскоре станет отцом. От этой мысли, где бы и когда она не настигла его, к глазам неизменно подступали слёзы сродни тем, что падали на пол в храме после их с Аринушкой венчания.
Но день, который так ждали оба, запомнился им как один из самых страшных, наполненных отчаянием, болью и страданием.
Первенца Аринушка рожала тяжело. Так, что в какой-то миг дала понять повитуха: надо готовиться к самому худшему. Он едва помнил, как дошёл до храма. И не знал, сколько простоял там на коленях перед образом Богородицы. Ему казалось, будто снова окаменел, не чувствует ни хода времени, ни боли – ничего. Только об одном бьётся сердце, только об одном шепчут губы: чтобы осталась жива его любимая, его единственная, чтобы благополучно разрешилась от бремени. Темнеет по осени рано – и вот уже одними свечами освещён скорбный лик Божьей Матери, и вот уже прижимается к окнам ветер, подступает стылая ночь… А там, в другом конце улицы, там она, самая родная, самая нужная, самая близкая, наедине с муками, с болью, и он ничем не может помочь ей… Он сам как будто виноват в её страданиях – хоть нет ни малейшей его вины…
И вот уже смешались огоньки свеч в одно мутное пятно, уже неразличимы стали черты Лика Богородицы. А он всё не оставлял молитвы, всё просил: Матушка! Помоги, сохрани, спаси…
Прошуршали рядом чьи-то шаги; прохладная рука тронула за плечо:
- Варлам…
Он вздрогнул, обернулся: склонялась та самая женщина. И почудилось, будто она вся в чёрном; в неверном, блёклом отсвете лицо казалось неестественным и жутким. И он лишь мысленно произнёс: что ж, Господи… надо принять правду, какою бы страшной она ни была.
Ведь сейчас могут сказать ему, что солнце его закатилось. Что остался он один, как прежде, на белом свете, и никто не снимет мёртвого сна с любимой жены, никто не вернёт её… И кончено всё, что было счастливого в этой жизни. Надо помнить только: когда кончается всё, остаётся лишь вера. И если скажут ему сейчас, что не выдержала Аринушка родовых мук, умерла, и умер младенец – значит, он сумеет понести этот крест. Выше человеческих сил не даёт Господь испытания.
Он молча смотрел на повитуху, не поднимаясь с колен. Та нагнулась и горячо выдохнула ему в ухо:
- Родился твой сынок…
Он вскочил на негнущиеся, затёкшие ноги, произнёс, запнувшись от волнения:
- Господи… Слава Богу! – и спросил, чувствуя, как заколотилось сердце:
- А она? Аринушка?.. Что?..
Бабка поджала губы, сокрушённо покачала головой:
- Слаба она… Тяжко ей, сердечной, пришлось… Я, что могла, сделала. Господь милостив… Ещё отчаиваться рано.
Когда его пустили наконец к жене, сердце больно сжалось: еле дышала Аринушка, была бледнее полотна. Глаза ввалились, сухие открытые губы с натугой впускали и выпускали дыхание. Она была так слаба, что почти не могла говорить. Ему даже показалось – не сразу и узнала. Узнав, собралась с силами, попыталась приподнять уголки губ; не смогла. Прошептала:
- Янгул…
И только потом, спустя много дней, рассказала: хотела непременно объяснить, что счастлива была с ним от первого и до последнего дня, что счастлива знать: расколдовала его, подарила ему сына… А если судьба ей умереть – значит, такова воля Божья. Значит, всё уже разрешила, что должна была разрешить, живя на этой земле. И тогда, выслушав её, он вновь с трудом удержал слёзы – благодарные слёзы Творцу за то, что сберёг их с женою счастье.
Со вторым ребёнком вышло наоборот. Месяцы ожидания тянулись трудно: оба они, каждый по-своему, боялись повторения мук памятного осеннего вечера. А пуще их боялась того добрая старая Марфа Никитична. Но даже испугаться все втроём как следует не успели: только успели приготовить всё, что следовало – как не по годам резво побежала через ночной двор Марфа – сказать Янгулу, что Аринушка уже родила.
Много чего было… Хворала Марфа Никитична, подбирались хвори и к детям. Выдался голодный год – и в это-то время жена вновь ухитрилась оказалась непраздна. Ох, часто вспоминался им тогда каменный домик, где осталось немало добра и серебряных денег! Но дороги туда не стало. После того, как Варя перебежала Темень-реку, мост навсегда ушёл в берег и перестал слушаться ключа. Что было тому виною – заело ли хитрый механизм, случайно ли повредила замок Варвара старым кольцом или зачарованный лес сам решил не пускать их боле – Бог весть… Они с женою не роптали, хотя в неурожайный год пришлось очень туго.
Много чего случилось за это время. Погорели Митрофан с Глашей; всем миром отстраивали им избу, помогали, чужое горе делили меж собой; вместе меньше горевать. Гуляли на свадьбе Любушки и Пети, крестили их ребятишек. А вскоре хоронили среднего кузнецова сына: полез латать прохудившуюся крышу и сорвался; ему не было и двадцати. Радовались и печалились, смеялись и молчали…
Жили.
И сегодня, возвращаясь из города, он знал: ждёт его Аринушка. Ждёт его деревня, ждёт его дом. Выбегут навстречу дети; старший, черноглазый и серьёзный, как отец, обнимет первым, скажет ласково и взросло:
- Батюшка!
Младший повиснет на шее, засмеётся и непременно подёргает отца за редкие усы. Дочка подойдёт вслед, застенчиво улыбнётся, зная, что непременно ждут и её, и всех остальных, гостинцы и подарки – и вдруг проглянет в доверчивой детской улыбке мудрая, мамина. Выйдет на крыльцо и жена… Вот уж совсем скоро зазвучит в избе четвёртый детский голосок, и потому сейчас ступает она медленно, тяжело, и снова будто сияет изнутри мягким, необъяснимым светом. Он не признавался в том никому – но отчего-то любовался Аринушкой едва ли не больше всего именно в это время. Ему нравились все перемены, происходившие с её телом. Другим становилось всё: плечи, руки, лицо; менялись и движения, и улыбка, и взгляд. И когда она вдруг, на мгновение-другое оставив домашнюю работу, клала руку на свой большой живот, он всякий раз испытывал странное, трудно объяснимое чувство. Точно сама Жизнь пустила его, бывшего ардара, в свой алтарь, и позволила прикоснуться к самым сокровенным своим тайнам.
…Он въехал в деревню, осадил разгорячённого Браслета. Верный Басар, главный свидетель зарождения их любви, прошлой весной пал, и им с Аринушкой одинаково грустно сделалось от этого. Резвый Браслет был хорош, но пока слишком молод и довольно норовист – но ведь и жизнь не стоит на месте, и всё в ней постепенно меняется.
Навстречу ему по улице бежали два белоголовых мальчика, братья Тихон и Платон. Это ведь именно его, Платона – тощенького, с торчащими ушами, с трогательным курносым носиком – чуть не задавил он давным-давно, уезжая со двора Марфы Никитичны. Братья бежали, взявшись за руки, и босые пятки поднимали крохотные облачка мягкой коричневой пыли. Он невольно заулыбался, глядя на них, а они оба вдруг радостно вскинули худые ручонки, замахали ими и в один голос крикнули ему:
- Здравствуй, дядя Варлам!..
И он осознал: вот и ещё один в его жизни миг высочайшего счастья, миг острейшей благодарности Творцу. Эти дети, бегущие навстречу… Навстречу ему, чёрному, холодному, с каменным сердцем в груди, навстречу ардару, от одного упоминания которого вздрагивает человек…
«Здравствуй, дядя Варлам!»
Чудо сотворила с ним любовь. Настоящая любовь, от чистоты которой плачет неприступная скала, от жара которой оживает мёртвый камень, от прикосновения которой рушатся любые колдовские чары. Всё на свете под силу такой любви! Вместе с нею всё возможно.
…А невозможное человекам возможно Богу.


22.11.2009-04.02.2010
Санкт-Петербург

Огромное человеческое спасибо всем, кто прочитал.

@музыка: Таисия Повалий "Два крыла"

@настроение:

@темы: Проза, "Аринушка и ардар", Творчество

---

Аринушка и ардар, часть 13

Под катом - предпоследняя часть "Аринушки и ардара".

Непонятных слов там вроде как нет.

Часть 13. Стр. 67-72

* * *

Много дней минуло, много воды утекло – вышила Аринушка иголкой бабы Яги дивные узоры на венчальной рубахе. В тот же день побежала она на берег Темень-реки и надела рубаху на каменного истукана. Воротилась обратно в деревню – и в ноги матери кинулась:
- Матушка! Хочу я выйти замуж. Зовёт меня мой суженый, и отказать ему я не в силах, до того люб он мне.
Марфа обрадовалась:
- Хорошее дело, дочка! Пусть засылает сватов. Коли хороший человек – дам я благословение на вашу свадьбу.
А дочь ей и говорит:
- Не может он заслать сватов в нашу избу. Да и сам прийти не может. Стоит он утёсом над Темень-рекой, и не сдвинуться ему с места.
Как услыхала мать – заплакала, забранилась:
- Что выдумала ты, дитя неразумное? Где это видано – замуж за мёртвый камень идти? Где это слыхано – со скалой бездушною венчаться?
Но не уступает Аринушка:
- Или повенчают меня с суженым моим, или век буду одна-одинёшенька.
Сколько ни плакала мать, сколько ни просила, сколько ни причитала – не отступается Аринушка, просит благословения повенчаться с камнем. И грозилась мать, и умоляла – не оставляет Аринушка своего решения.
Вздохнула мать и говорит:
- Ну, знать, совсем ты из ума выжила. Что с тобой поделаешь? Будь по-твоему…
Обрадовалась Аринушка, обняла матушку – и стала готовиться к свадьбе.

* * *

Янгул наклонился над колодцем, чтобы подхватить полное ледяной воды ведро – и весело закачался, выскочив из-за каменных лат, нательный крестик. Аринушка подала бадейку; вода, перелившись из ведра широкой струёй, наполнила её до краёв. Ардар бросил ведро в колодец – и снова легко, почти без натуги, стал крутить ворот. Достал, перелил воду во вторую бадью, побольше – и собрался, подхватив обе, двинуться по тропинке к дому.
- Стой, - сказала Аринушка. – Крест у тебя выскочил. Дай заправлю.
Он остановился, не опуская вёдер; Аринушка осторожно взяла рукой лёгкий медный крест и заправила его в незаметный зазор между каменным шейным платком ардара и латами – точно вложила в узкую расщелину в скале. Крест проскользнул внутрь, тесёмка натянулась и исчезла следом.
- Вот… Теперь добро.
Он еле заметно улыбнулся ей:
- Может, пообедаем сперва?
- С собою возьмём. Свет полуденный терять жалко.
- Как пожелаешь.
Она шла вслед за ним по тропинке, босая – день выдался жаркий, – несла в руке мохнатый цветок розового клевера. Сегодня, сейчас, всё вдруг опять ненадолго стало, как раньше, много-премного месяцев назад. Когда рядом с Янгулом она ощущала себя не работницей и даже не другом, а будто бы женой. Так, словно вместе они уже долгие годы, словно знают друг о друге всё, что только можно знать, помнить и чувствовать.
Но даже чудо, на её глазах произошедшее в церкви, обернулось горем: оно не сняло заклятия. Ничего не смогло изменить. Янгул безбоязненно мог касаться губами лишь святынь, всё прочее по-прежнему оборачивалось камнем. И как это больно – терять навсегда такую близкую, такую верную надежду на счастье вопреки всем чарам! Как на самом деле больно это, Аринушка знала теперь слишком хорошо. И дорого дала бы, чтоб не знать.
Зато теперь уже не опасалась она, что соседи подпустят красного петуха им с матерью на двор: очень нехотя, очень медленно, то дивясь, то искренне пугаясь, жители деревни привыкали к тому, что по воскресным дням вместе с ними в храм ходит ардар. А после случая, когда он вовремя вскочил на коня, нагнал и привёз воришку, крестьяне перестали его чураться. Аринушка того не видала, но видала Любушка. Она и рассказала, смеясь, изображая, как всё было: только отошли от церкви, вышли за ворота – мальчонка лет десяти выскочил из-под куста, выхватил у толстухи Маланьи мешочек с монетами, который та зачем-то держала в руках, и кинулся бежать. Бабы подняли крик; и как раз в этот миг Янгул выходил из храма. Он быстрее других понял, что случилось, прыгнул в седло и устремился за мальчишкой. Настиг, ухватил за ворот каменной рукой, вздёрнул вверх – да так и привёз, как щенка, за шкирку. Бросил на землю перед бабами и молча уехал. Воришка трясся, как одержимый, жалобно кричал и вставать не торопился. Кто-то нагнулся поднять – зажал нос и выпрямился. И все, кто успел подбежать и сомкнуть любопытное кольцо, загоготали.
- Неповадно впредь воровать-то будет! – пряча спасённый кошель, назидательно сказала обрадованная баба. – Ишь, обдристался! Поди, всю утробу за раз выкинул!
- Тебя бы, Маланья, такой добрый молодец под белы руки подхватил – чай, тоже осквернилась бы! – захохотал кто-то из мужчин.
Она подбоченилась:
- Наш-то Янгул? Ха! Его я уж давно не пужаюсь.
Вот оттуда-то незаметно и пошло по дворам да избам: наш. Наш ардар, наш Янгул… Нехотя, с опаской, с оглядкой – но принимали его люди. И всё более видели в нём человека, всё менее замечали шершавый чёрный камень. Одно было худо: не укрылось от зорких бабьих глаз, что нет-нет, да и кинет ардар лишний взгляд на Марфину дочку, Арину. И пошла гулять молва – бесстыжая, как продажная девка, и такая же гадкая. Аринушка не понимала: как самим не мерзко втайне думать то, что надумали тётушки да кумушки? Не то что кому-то рассказывать!
Однако ж поглядеть на то, как отец Власий покрестит ардара, сбежалась чуть ли не вся деревня. Батюшка предложил ему во святом крещении взять имя Пётр, что означает – камень, но Янгул отказался наотрез. И принял крещение с именем Варлаам – в первый пяток Петрова поста, в память Варлаама Хутынского.
И теперь Аринушка радовалась, что не только она сама, таясь, в домашней молитве может поминать милого сердцу друга – может поминать его теперь, изымая частицу из просфоры, и отец Власий, и любой другой священник. Навеки вписано его новое имя в вечную небесную книгу.
Приступил Янгул и к таинствам исповеди и причастия. Он менялся теперь на глазах; всё менее оставался ардаром, всё более становился человеком. Даже взгляд изменился, и в словах не было больше монотонного холода. Он стал чаще улыбаться, и Аринушке даже чудилось, будто руки, грудь и плечи его теперь стали немного теплее, чем прежде.
Но даже дума о том, что теперь, когда Янгул крещён в православной вере, они, быть может, встретятся на небесах, не могла утихомирить острую боль от того, что здесь, на земле, им никогда не быть вместе. А время шло, и они вдвоём погружались в его течение – словно заходили всё глубже и глубже в бурную, безжалостную реку. И сперва обожгла она ледяными волнами ноги, потом стеснила движения, потом сковала грудь и руки… С каждой встречей всё труднее, всё больнее было видеться. Оба понимали это – но ни один не смел разомкнуть уста для того, чтобы вылетело оттуда чёрной птицей:
- Уходи. Прощай…
Но сегодня, причастившись Святых Таин, Арина спокойно подумала, идя знакомой тропою через лес: день настал.
Должно быть, он сам догадался – если не обо всём, то по крайней мере о том, что Аринушка заговорит с ним о расставании. И на этот раз о расставании необратимом, вечном. Когда она, волнуясь, начала:
- Янгул… А можно, ты снова отведёшь меня туда, на холм, откуда вид… - он опустил веки:
- Где я обнял тебя? Можно.
И вот – всё будто бы как обычно. Натаскать воды из колодца, собрать корзинку еды, вложить туда те же самые берестяные кружки… Всё так, словно впереди у них с Янгулом долгие счастливые годы.
Пока Басар, ступая по мягкой разогретой земле, вёз их к подножию холма, Аринушка вдруг спросила:
- Знаешь, я всё думала, думала… Глупо, может… Бирюзовый кот и птичка у тебя в саду… Ты выточил их или поцеловал?
- Зачем губить живых? Выточил.
Сердечко у неё билось быстро, испуганно, не давало дышать вольно, глубоко, не давало в этот последний день видеть мир во всей его широте, чувствовать радостный свет солнца, ласку ветра, шёпот листьев… Всё это словно бы уже осталось в прошлом. Ведь сегодня она прощалась с родным краем. Прощалась с любимым, прощалась сама с собой. Ничего этого не будет больше.
И, оказавшись наверху, на том самом месте, где год тому назад была безмерно, безгранично счастлива, Аринушка долго смотрела вниз, на задорно блестящую ленту реки, расшитую солнечными зайчиками, и задумчиво гладила взглядом бархатный луг. Мысленно проводила рукой по колкой нитке дальнего леса, прощалась с ослепительно-голубым небом, на котором не было ни облачка, с близким солнцем. Янгул не мешал ей: стоял чуть поодаль, сложив руки за спиной. Пытался угадать, о чём она думает сейчас – и молча ждал, глядя на расстилающийся перед ними разноцветный ковёр лета.
Наконец, отпустив грустный вздох лететь куда-то далеко, за лес, за неровный край земли, Аринушка повернулась, опустила руки и пошла к Янгулу, босая, по поляне. Ему казалось, будто идёт она, как невесомое видение, не оставляя за собою примятой травы. Подойдя к ардару на расстояние дыхания, она подняла лицо – и из глаз скатились крупные, прозрачные слёзы.
Он понял; поник головой:
- Всё?
Она повторила беззвучным эхом:
- Всё… Но только прежде… Хотела бы я, чтоб ты обнял меня. И выслушал…
Положила руки ему на плечи, обняла за шею – он подхватил девушку и крепко прижал к себе. Арина чуть откинула голову, приоткрыла свежие, алые губки – и Янгул в который раз изумился, как мгновенно начинает кружиться голова и каким непреодолимым становится запретное желание прижаться губами к её губам. Он глотнул и чуть пошире расставил ноги, осязая ладонями нагретую льняную рубаху, угадывая под нею горячее девичье тело. Аринушка взглянула ему в глаза, сморгнула слёзы – и тихонько заговорила.
- Янгул… Любимый мой… Вот и всё. Пора пришла расставаться. Мы в том не виноваты. И никто не виноват, что встретились и полюбили друг друга. Да только теперь… Я уж сполна знаю, что это такое – разлука с тобой. Это медленная смерть… Тело ходит, двигается, дышит – а душа умирает. Нет мне жизни без тебя, Янгул! А рядом быть и не сметь приласкать тебя – ещё горше…
Она говорила, понемногу приближая своё лицо к его лицу, а дрожащие пальцы вскинутых рук касались его затылка, ушей, шеи, скул… И вот уже речь её стала уплывать, теряться, звучать издалека сплошным неделимым ручьём, зовущим, ласковым. Последние искры сознания гасли в тёплом вихре от бушующего в груди пожара, и догорала мысль: надо остановить её! Сказать: довольно! Нельзя! Высвободиться из тонких рук, разжать объятья…
Но чёрные губы его молчали.
Что делаешь ты, Аринушка? Ты же видишь всё, всё понимаешь! Раскрой кольцо жарких рук – и беги, беги, беги! Тоньше травинки осталось до твоей погибели…
- Ласковый мой… Хороший… Разве преступление, скажи, умереть от любви? Без тебя я умру от горя! Здесь, с тобою – умру от счастья... Навсегда останусь молодой, любимой, счастливой…
Её горячая рука на мгновение прижалась к узкой расщелине, где прятался его нательный крест. Аринушка вытащила его, поднесла к губам и отпустила. Потянулась к ардару, коснулась носом его щеки, согрела камень своим дыханием:
- Янгул… Любимый… Прости меня…
Последние слова обожгли уже не щёку: губы. Он знал, что теперь уже слишком поздно, невозможно повернуть назад. Остался лишь последний шаг: короткий путь в одно еле заметное движение. Но этот путь – навстречу ей. Его любимой, его единственной, его желанной…
Он раскрыл каменные губы – и ощутил на них сладостное, невесомое прикосновение тёплых девичьих уст.

* * *

И вот настал назначенный день. Собралось народу видимо-невидимо. Все смеются, пальцем на Аринушку указывают:
- Из ума выжила девица – с камнем идти под венец! Что ты с мужем-то своим делать будешь? Ширинки на него, выстирав, вешать, чтоб солнышко сушило?
Молчит Аринушка. Твёрдо помнит наказ бабы Яги: коли скажет, какого чуда после венчания ждёт – не оживёт её ненаглядный.
Мать рядом стоит, горючими слезами умывается:
- Ах, - говорит, - доченька моя родимая! Сгубило тебя, кровинушка, злое колдовство, приворожил холодный камень…
Горько Аринушке – да не может она успокоить матушку, ласковое слово ей сказать. Тут пришёл из деревни поп, и повенчали красну девицу с ардар-камнем…

* * *

Смертельный холод влился в неё, разом достиг и пальцев рук, и ступней. Дыхание в груди остановилось; ледяным, мёртвым стало всё тело. Аринушка с ужасом осознала: вот уже не чувствует ног, а вот до локтя отнялись и руки… Погибает она! Каменеет… Не пошевелиться, не вздохнуть!
Только маленькое тёплое сердце ещё испуганно стучит в груди, хочет дожить, долюбить; умирать не хочет…
Но Аринушка ощущала: слишком быстро немеет тело, слишком легко течёт могильный холод туда, в грудь, к упрямому сердечку. Недолго осталось ему! Несколько ударов…
Но пока она ещё не умерла! И сейчас, в последние мгновения жизни, целует самого дорогого, самого любимого человека… И в тот же миг, словно услыхав её мысли, Янгул слегка сжал её губы своими – неумело, нежно.
Сердце в груди вспыхнуло, взметнуло ввысь сноп огня, рассыпало жгучие искры. Запылало, заколотилось – и обдало изнутри таким жаром, что вечный лёд, подкравшийся было к груди, отступил, истончился – и вдруг растаял без следа.
Задышала грудь, с удвоенной силой застучало сердце – жар вырвался на волю, залил собою всё вокруг, захватил в горячий плен ардара. И губы, и грудь, и руки его вдруг стали тёплыми, как у человека; Аринушка, ещё не веря в чудо, приникла к нему так крепко, как только могла – а он, обхватив её, целовал всё сильнее, всё смелее, всё глубже.
Нет больше заклятья! Рухнули колдовские чары!
Они разняли объятья лишь когда окончательно уверились в этом. Стояли и смотрели друг другу в глаза, до сих пор не веря в свершившееся чудо, от восхищения потеряв дар речи. Наконец Янгул прошептал:
- Ты жива!..
Аринушка залилась слезами и упала ему на грудь. Он обнял её и держал, пока рыдания не отпустили её горячее тело, всё повторяя:
- Арина… Аринушка…
И сердце громко, радостно стучало в груди.
Счастье – самое несбыточное и огромное – вдруг рухнуло, не спросившись, прямо с неба. И что теперь делать с ним, как верно им распорядиться, в первые мгновения никто из двоих не представлял. Самые простые и очевидные вещи приходилось произносить вслух и, замирая, ловить душой и сердцем, осознавать их смысл.
- Я ведь смогу теперь всегда с тобою быть, - тихонько сказала Аринушка, когда они вернулись к оставленной корзинке и сели рядом на зелёный ковёр с белыми и розовыми звёздами, вышитыми цветущим клевером. – Нет больше преграды!
Он растерянно спросил:
- Ты? Со мной?
- А с кем же другим? Ненаглядный мой… Ты ведь в жёны теперь взять меня сможешь… Повенчаться со мной, Янгул!
Он покачал головой:
- Что ты… Да разве… Нет. Не повенчают нас...
- Отчего же?
- Да кто возьмётся с ардаром венчать? Опомнись…
Аринушка глубоко вздохнула, поправила сбившийся платок:
- Тот же, кто тебя крестить взялся и Святых Таин причащать. Янгул! Ты человек, и в нашей вере крещён, и… разве не хочешь всегда, всегда быть со мною вместе?
- У меня большей мечты нет, чем с тобою жизнь прожить. Но ты рассуди: у всех мужья как мужья будут, и у одной тебя – истукан каменный… Ни в город на гулянье съездить, ни в гости к кому пойти… Боятся меня люди. Да и тебе покоя не дадут.
- Разве раньше ездили мы куда-нибудь из нашего леса? Не нужно мне ничего… Я к тебе переберусь, жить станем вместе… А в нашей деревне ведь все знают тебя, не шарахаются давно.
Он положил ладонь на ногу, согнутую в колене, молча посидел так какое-то время и тяжело поднялся с земли. Аринушка поднялась тоже; но он, не обернув к ней лица, прошагал к обрыву. Встал, сцепив руки за спиной, и долго смотрел вниз, на искрящуюся ленту реки, не отводя взгляда. Потом пошевелился, опустил голову и глухо проронил, глядя в землю:
- Мы не люди. Мы по-другому устроены. Деток у тебя со мной не будет.
Она неслышно приблизилась, положила ладонь ему на плечо, прильнула к холодной опущенной руке:
- Что ж… И людям, случается, Господь деток не даёт… Возьмём сиротку, воспитаем, как родного… Янгул, милый мой… Нет мне без тебя радости, нет солнечного света! Одним тобой и дышу только… А в разлуке быть мы уж с тобой пробовали.
Он взглянул ей в глаза и несмело улыбнулся на эти слова.
Неужто не сон? Неужто правда возможно – всегда, до последнего вздоха, быть вместе с нею? Да нет, такое разве в сказках бывает…
- Что матушка-то скажет? Коли благословения у неё попросишь стать женою ардара?
- Благословит матушка, - заверила Арина. – Сердце у тебя человеческое. Человек ты, любимый мой. И матушка про то знает. И знает, что кроме тебя никто мне в целом свете не нужен. Поедем к ней, Янгул!
Куда там… Откажет Марфа Никитична. Укажет на дверь, пристыдит: не тебе, каменному уроду, цветочек я свой растила. Противно смотреть, как за руку её берёшь – а уж и женой своей дерзнул представить!
Он улыбнулся, вспомнив голос Марфы Никитичны. Посмотрел в доверчивые, полные нежности глаза Аринушки – и в голове вдруг в один миг пронеслись хороводом, держа друг друга за края, картины из прошлого. Как дрожали её ресницы и губы, когда впервые рассказывала она ему в городе про зимний цветок. Как обернулась она, чтоб увидеть, кто проткнул стрелой лису, и как побледнела от страха, когда он шагнул из-за берёзы. Как работала, незаметная и скромная, в саду, как вбежала в дождь на крыльцо… Как боялась лишнего брошенного взгляда, как пугалась нечаянного прикосновения его руки… А теперь вот – стоит, прижавшись к нему горячим телом, улыбаясь, смотрит в глаза… Смотрит своим голубым, счастливым взглядом, как будто в самое сердце.
- Эх, ты… Зимний цветочек… Поедем, родная.
…Марфа Никитична, узнав, с какой вестью и с какою просьбой привела Аринушка в избу своего Янгула, расплакалась, зашмыгала носом. И долго не могла говорить – только катились слёзы по щекам да дрожали увядшие, в морщинках, губы. Она собирала слёзы краешком передника и переводила затуманенный взгляд со счастливой раскрасневшейся дочки на недвижно застывшего ардара. И, наконец, шумно выдохнула:
- Околдовал, аспид! Тьфу, глаза бы мои на тебя не глядели… Ну, что с вами теперь сделаешь? Венчайтесь!




Окончание следует.

П.С. Вот тут, кстати, и пришла пора сказать, что выбор имени героя, конечно же, неслучаен: имя Янгул означает "раб Божий", в то время как Варлаам переводится как "сын Божий".
Карьерный рост, как говорится, налицо! )))

@музыка: Таисия Повалий "Два крыла"

@настроение: отпуск - это кайфово

@темы: Проза, "Аринушка и ардар", Творчество

---

Аринушка и ардар, часть 12

Продолжение повести. Терпим, терпим, осталось совсем немного!

дубленый - крашеный
кокошник - женский головной убор (в тексте – похожий на шапочку)
лазоревый камень - лазурит
нагрудник - род женской одежды
повойник - платок, покрывающий голову, головной убор женщины.
праздник - в тексте имеется в виду икона, стоящая в центре храма на аналое.

Часть 12, стр. 63-67

* * *

И говорит баба Яга дальше:
- Как накинешь рубаху на каменного человека, возвращайся в деревню и проси, чтоб повенчали тебя с ним. Как повенчают вас, так и станет он снова живым, как прежде. Только смотри, никому не сказывай, чего ждёшь от этой свадьбы! Коль хоть одному человеку откроешься – так и будешь век с камнем вековать! Вот теперь я всему тебя, красна девица, научила. А дальше уж ты сама решай.
Поблагодарила Аринушка бабу Ягу и скорее домой побежала, волшебной иглой рубаху венчальную вышивать. Сделает игла стежок – и тут же из рук выскользнет, в палец Аринушке вонзится. Плачет девица, и капает на вышивку то слеза горючая, то алая кровь. Больно девице, но терпит она, не бросает работу. Дорог ей ардар-камень больше жизни, хочет она, чтобы ожил он, пробудился от мёртвого сна…

* * *

В воскресенье утром Марфа, отложив будничный нагрудник, надела поверх рубахи чёрный сарафан-крашенинник, а голову вместо скромного повойника покрыла плоским кокошником, расшитым птицами. Аринушка особливо наряжаться не стала: надела простой сарафан, дубленый в красный цвет, но выбрала из своего ларца серьги и колечко похитрее – и мать с дочерью пошли в храм на обедню.
Церковка стояла в другом конце улицы, но привычная дорога от родных ворот до дверей Божьего дома в это утро оказалась мучительной. С Аринушкой соседи здоровались ласково, словно бы жалели; с Марфой Никитичной куда суше – и тут же отводили глаза. Нет большей обиды честному человеку, чем когда обвинят его во лжи и бесчестии. И, глядя на мать, Аринушка тихо произнесла:
- Матушка, не кручинься. Обещался он просьбу мою выполнить. А его слово – каменное. Да и сказывал, что не впервой…
- Ох, горюшко ты моё, - вздохнула Марфа. – Боюсь я, как бы худшего зла не вышло…
- А ты не бойся, матушка, - ласково сказала Аринушка, - его и не выйдет.
В храм они пришли вовремя: дьяк козлиным голосом читал часы, служба ещё не началась. Марфа бросила в кружку две полушки, тихо прошла по церкви, прикладываясь ко всем иконам. С особым благоговением затеплила свечу перед образом Богородицы и долго молилась, шевелила губами: скорбь на сердце лежала великая.
- Ишь, ишь, колдунья в храм Божий пожаловала, - чиркнуло, как сохой по камню, где-то за спиной. Марфа не стерпела, оглянулась в сердцах – никого. Только покатился сгорбленный шарик в левый придел, к образу Иоанна Крестителя. Егоровна… Кто ж ещё.
Отец Власий кончил исповедывать в правом приделе, прошёл в алтарь, неся в руках искусно вырезанный деревянный крест и Священное Писание. Марфа, как и другие селяне, отца Власия не жаловала: пастырь из него, по общему разумению, был худой. Но отчего-то всякий раз сладко становилось на сердце, когда видела она этот краткий миг – как, приняв исповедь, возвращается батюшка в алтарь. Никто, даже настоятель собора в городе, что приезжал к ним однажды на престольный праздник, никто не умел держать святыню в руках так, как удавалось то отцу Власию. Как единственное долгожданное чадо, как нежданное богатство, как пшеничный хлеб после долгих дней страшного голода – вот как получалось у батюшки. И Марфа рассуждала про себя: а пусть так. Пусть порой не умеет сказать отец Власий толковой проповеди, да зато верит он чистою, почти детскою верою. А то видала она на своём веку и краснобаев: говорит гладко, руками себе помогает, крестится благоговейно, святых помянув – а глаза холодней льда. Говорить говорит – а сам ли верует?
Храм постепенно заполнился прихожанами, на клирос вышел хор: старшая попова дочка, худая некрасивая девка, жена кузнеца, тётка Настасья, и подслеповатый Сысой. Попова дочка пела пока скверно – ещё училась, да и голос у неё был болезненный, жидкий. Настасья же, и в особенности Сысой пели ладно, с любовью. Марфе особенно нравилось, как поют они – самым простым распевом – заповеди блаженства и херувимскую. В эти мгновения ей всегда чудилось, будто Господь склоняет ухо Свое прямо к их церквушке, и в самом деле слышит все просьбы, видит все беды, с которыми пришли к нему простые крестьяне…
В храме, почти не видные, мерцали редкие свечи; летнее солнце давно уже поднялось высоко и лило свет сквозь окна. Служба вот-вот должна была начаться. Марфа заметила, что пришёл в церковь и Петенька – но к Аринушке отчего-то не подошёл, лишь поздоровался и чинно встал на мужской половине. И Марфа украдкой кидала на него взволнованные взгляды – и ей казалось, что нет-нет да и смотрел он туда, где почти у праздника в ярком ситцевом платочке стояла Любушка. Чудилось то или было на самом деле, Марфе никак не удавалось угадать – и не было душе покоя даже здесь, в Божьем доме.
Стукнула дверь – как видно, вошёл кто-то из селян, прибегающих в церковь в самый последний миг, а то и опаздывающих на службы. И тотчас из алтаря вознёсся голос отца Власия. Настасья подняла огрубелую руку, чтоб подать знак хору – но тут попова дочка, стоявшая лицом к прихожанам, не дождавшись никакого знака, открыла рот и протяжно завопила.
И Марфа углядела, как, всё ниже наклоняя личико, старается скрыть улыбку Аринушка.
Поднялся переполох; то тут, то там взлетали под купол жалобные оханья. Выждав немного, Марфа оглянулась и тоже посмотрела туда, куда, враз позабыв о святых образах, оборотились все, кто был в церкви.
Там, у самого порога, перегородив собою выход, стоял Янгул – и, единственный из всех, смотрел поверх толпы на лик Христа.
- Не начали б в окошко с перепугу прыгать, - чуть слышно шепнула матери Аринушка.
Отец Власий вышел из алтаря на крик дочери – и тоже застыл с открытым ртом.
Разлилось жуткое, тяжёлое молчание. И в наступившей тишине камнепадом прогрохотали негромкие слова:
- Вы на меня пришли посмотреть или Богу помолиться?
- Так то не мы пришли, то ты пришёл, истукан!.. – дрожащим голосом поправил ветхий старик в длинной белой рубахе и подштанниках. – Сколько лет живу на свете, один зуб во рту остался, а чтоб ардар в Божий храм войти не испужался – такого не видывал!
Янгул повернул голову, посмотрел на него – и дед съёжился, как засохшее яблоко. Хотел что-то ответить – но тут отец Власий сообразил, что вострые умом крестьяне из слов деда Трифона выберут, что поярче блеснёт: либо ардар – не ардар, либо храм – не храм. Батюшка закрыл рот, приосанился и громко спросил с амвона, обращаясь к Янгулу:
- А ты, сын мой… Оно ж дело такое… Нечисть-то в дом ко Господу войти не может, про то всякий знает. Но ты мне вот что скажи: во Христа веруешь ли?
- Верую, - последовал ответ, и Янгул на глазах у всех поднял правую руку и сотворил на себе крестное знамение.
В церкви ахнули, зашептались.
- А ты… и крещён в православной вере?
- Нет, - он на миг замолчал. – Если только кто возьмётся меня покрестить.
На этот раз народ притих совсем: стало слышно, как потрескивают, сгорая, копеечные свечи.
- Коли веруешь в Святую Троицу, отчего ж не покрестить-то? – очень просто ответил отец Власий. – Вот кончу обедню служить, и поговорим с тобой, сын мой. А пока проходи да становись… Вот, где местечко есть…
Янгул грузно прошагал на указанное сухим пальцем священника место и встал неподвижно, слегка склонив голову, опустив руки. Он оказался как раз рядом с разговорчивым дедом; тот едва доставал седой макушкой до середины плеча ардара, и оттого каменный гость казался исполином.
Некоторые бабы, перепуганные до смерти, выскочили вон, как только ардар освободил выход. И вслед им немедленно покатился из дальнего угла полный праведного гнева шёпот:
- Ишь, ишь, Божий храм им не свят!
Дед Трифон с опаской повернулся, поднял сморщенное личико и с интересом посмотрел на Янгула.
- А ты, это… Коль не крещён пока, как возглас об оглашенных будет, ты, того… выйти тебе надобно.
Янгул спокойно кивнул:
- Я знаю.
- Не первый раз, что ль? В храме-то?
- Да.
Хор запел – как гусли в руках пьяного музыканта; голос поповой дочки сильно дрожал и никак не мог попасть в нужный лад.
- А ты и впрямь, что ли, так-таки весь из камня? – зашептал старик.
- Дед, не мешал бы, - строго шепнул справа рослый темноволосый парень – судя по всему, внук. – Служба уж началась.
- Не серчай, Стёпушка, не серчай, голубчик, - забормотал Трифон. – Я того… Я нечаянно… Больно удивительно мне… Такое чудо Божье…
- Да ты сам, дед, такое чудо, - хмыкнул Степан. По привычке искать отклика в чужих глазах посмотрел в сторону –– и наткнулся на взгляд чёрных искр из прорезей маски. Наткнулся – и смущённо, неловко растянул губы в улыбке. Ардар поглядел на внука с дедом и чуть заметно улыбнулся в ответ.
Служба шла своим чередом; правда, то и дело какая-нибудь любопытная баба оборачивалась удостовериться, что каменный человек в самом деле до сих пор стоит в церкви, крестится и кладёт поклоны вместе со всеми. Убеждалась в этом, пугалась и отворачивалась. Но тут же – как лист, задетый порывом ветра – разворачивалась другая.
Янгулу это мешало, но он не сердился. Выбирая момент, когда на него никто не косился, он сам украдкой бросал взгляд туда, где в самом нарядном, красном с вышивкой, платке, скромно опустив ресницы, стояла рядом с матерью Аринушка.

* * *

После возгласа «оглашенные, изыдите!» Янгул развернулся и покинул храм. И, выходя на крыльцо, скорее почувствовал, чем услышал: вслед, недобро дыша, устремился кто-то ещё.
Ардар резко обернулся – и чуть не в аршине от себя увидал крепкого рослого юношу с густыми, пшеничного цвета, волосами. Ярко-голубые глаза глядели дерзко, с вызовом, подбородок был вздёрнут. Надета на нём была алая шёлковая косоворотка, подпоясанная хитро сплетённым шнурком, и в цвет ей алели губы, сложенные в презрительную гримасу.
Парень вздрогнул от неожиданности, когда Янгул столь быстро повернулся, но не очень-то испугался: смотрел сердито, даже зло. Хотя и залила щёки пунцовая краска, хотя и отшатнулся, чтобы длинные волосы ардара не задели его по лицу, но не сделал и полшага назад. Напротив: почти сразу же произнёс, глядя ему в глаза:
- Много я о тебе слыхал… да вот не думал, что доведётся нам свидеться. Мало ты мучил её, урод?! Зачем опять явился?
Янгул молча оглядел его с головы до ног. Спокойно, как будто бы чуть устало, спросил:
- А что ты хочешь услышать?
Такой поворот застал парня врасплох; он на миг растерялся. Но, собравшись с духом, продолжил – отрывисто, едко:
- Убирайся вон. Слышишь? Убирайся! Нечего тебе делать здесь!
Глаза Янгула сверкнули тяжёлым чёрным огнём; он тихо произнёс:
- А это не тебе решать.
Парень вдохнул, сжал кулаки, оскалился, как сторожевой пёс:
- Не место тебе среди людей! Как ни старайся, а ты нам чужой! Мы тебя не звали! Уходи и не появляйся больше, не то…
Дверь стукнула вновь – и из церкви спешно вышла Любушка. Увидев сцену на крыльце, перепугалась, всплеснула руками:
- Петя!.. О, Господи… Ну что ты, как дитя, в самом-то деле? Оставь…
Она подошла, попыталась ласково взять парня за руку – но тот отдёрнул её и, опустив взгляд, быстро вернулся в храм. Любушка сокрушённо покачала головой:
- Вот забияка… Ты прости его, Янгул! Пожалуйста… Не серчай…
Он хотел было успокоить добрую девушку, сказать: дескать, не на что тут серчать. Но отчего-то передумал и привычно промолчал.
…Когда обедня подошла к концу, он вновь вошёл внутрь: дьяк дочитывал благодарственные молитвы, прихожане по очереди подходили к батюшке, целовали крест. Завидев ардара, отец Власий поманил его рукою:
- А ты что же, сын мой, встал у порога? Подойди, приложись ко кресту…
Янгул отрицательно помотал головой:
- Мне нельзя.
- Как это? – удивился священник. – Что за суеверие новое?
- Мне нельзя крест целовать, - медленнее и чётче повторил ардар.
- Это почему же? – вдруг сменив удивление на растерянную ласку, поднял редкие брови отец Власий. – А?..
Янгул подошёл ближе, встал прямо перед ним, чуть склонил голову:
- Я бы и рад. Да на мне заклятье. Всё, что ни поцелую, превращается в камень. Если я поцелую крест, он станет куском скалы.
Отец Власий печально вздохнул, сказал ещё ласковей, ещё тише:
- Ну вот, я же говорил: суеверия…
Янгул молча отошёл к празднику, вынул из цветов, окружавших икону, поникший василёк, показал батюшке, поднёс к губам – и под единогласный вздох всех, наблюдавших за этой сценой, вложил ему в руку гладкий лазоревый камень. И, пока отец Власий рассматривал его, примеряясь, чем объявить произошедшее – чудом или колдовством – повторил в третий раз:
- Нельзя мне ни крест целовать, ни иконы, ни Священное Писание. Равно как всё другое, что есть на свете.
Отец Власий аккуратно положил камушек на уголок аналоя, сжал крест обеими руками и внимательно взглянул в застывшее каменное лицо:
- Сын мой… Поверь мне, священнослужителю: ты ошибаешься. Подумай сам, размысли: разве какое колдовство может оказаться сильнее Божьей к нам любви? Даже самый искусный колдун бессилен супротив Творца нашего и Создателя. Никто не сумеет сокрушить Его святость! Так неужели ты думаешь, что чары, наложенные на тебя, посрамят Единого Предвечного Бога? Или думаешь – оттого, что дерево в руках моих в камень превратится, Господь обидится на тебя? Он же всевед, Он же… Али думаешь, Ему креста жалко? Или, может, мне?
Прихожане, что ещё не успели покинуть храм, стояли, разинув рты: такого красноречия от недалёкого отца Власия не ожидал никто.
- Вот и выходит, сын мой, что ты вроде как сам не желаешь к святыне прикасаться…
Янгул взглянул в блёкло-голубые глаза священника; твёрдо ответил:
- Желаю.
Отец Власий торжественно протянул резной, тонкой работы крест; руки его заметно дрожали. Ардар нагнулся вперёд, слегка склонил голову набок – и с благоговением прижался губами к ступням распятого Христа.
Отстранился, тихо выдохнул – и оба они с батюшкой замерли, боясь пошевелиться и спугнуть истинное чудо.
Крест, крепко зажатый в руках отца Власия, остался деревянным.



Продолжение следует...

@музыка: М. Девятова, В. Девятов "Оглянись"

@настроение: сложносочинённое с массой оборотов

@темы: Проза, "Аринушка и ардар", Творчество

---

Аринушка и ардар, ч. 11

Да-да, всё ещё продолжение повести

Часть 11, стр. 56-63

* * *

Меж тем в деревне приметили, что каменный всадник въехал на двор к Марфе, вдове Ивана, вошёл в избу – да так и остался, и не торопился оттуда выходить. Весть эта прокатилась по деревне быстрее, чем прокатывается по небу гром, и к воротам Марфиного дома стал стекаться народ. Егоровна – сухая, с мышиным личиком, старуха – глянув сквозь щель в заборе и увидав тёмного коня с подпалинами на морде, обернула к односельчанам острый нос:
- А оно вон как… Вон оно как! Дочка со двора, а мать-то… Ведьма! Сама-то Марфа и сживает её со свету!
И Егоровна, обведя притихших баб и мужиков строгим взглядом, резво засеменила к поповскому двору.
- То-то и сказывали, будто в городе нет-нет, да и увидят… ардара-то…
- Марфа, знать, его в услужение себе из преисподней вызвала…
- Да что ты, соседка! Что ты! Марфа баба тихая, не вредная… В храм Божий вместе со всеми ходит…
- Протри глаза! Иль не видишь – чёртов конь? Нечисть к ней в избу, как родная, хаживает!
С каждой минутой всё росло в разговорах могущество новоявленной колдуньи; с каждой минутой всё чаще оборачивались, всё с большим нетерпением ждали, когда же покажется на дороге отец Власий. Боялись и жаждали, что вот-вот откроется дверь Марфиной избы, а оттуда…
Но первой, ко всеобщему разочарованию, на дороге появилась молодая пара. Девушка в синем сарафане, со светлой, как некрашеный лён, косой – Любушка, и рослый красивый парень с густыми каштановыми кудрями. У Любушки щёки горели ярким румянцем, и точно так же пылали губки – знать, по дороге не раз приникали уста к устам, и не случайно Любушка вела парня своей улицей.
Увидев толпу возле соседского двора, девушка заметно заволновалась, заспешила.
- Любушка! – подскочила к ней веснушчатая, с круглым лицом, подружка Надя. – Аринушку-то мать иссушила! Ведьма оказалась тётка Марфа! Вот, Егоровна за отцом Власием побежала… Ждём… В доме-то у ней сам чёрт вечеряет, сказывают!
- У тётки Марфы? – изумилась Любушка. – Окстись!
И нахмурила русые брови: не такова Марфа Никитична, чтоб с чертями дружбу водить.
- Сама окстись! – захлёбываясь, залопотала Надя. – Приехал к ней верхом, в избу зашёл! Весь как есть чёрный, сказывают, да с хвостом… Колдунья она!
Любушка обернулась, кинула взгляд на кудрявого молодца:
- Слыхал, Архип? Во брешут.
- Что ж… Она, того… Может, и вправду?
- Кто? – осерчала Любушка. – Тётка Марфа? А кукиш хош покажу?..
- Не-е… Да ты глянь, народу-то сколько собралось… Неспроста ведь.
Любушка и без того догадалась, что неспроста. И сжалось от нехорошего предчувствия сердечко.
В этот момент словно какая-то невидимая сила всколыхнула людей, сгрудившихся перед домом. Пёстрая толпа резво порскнула во все стороны, как стайка мальков от брошенного в воду камушка. Ворота распахнулись – и на улицу выехал чёрный всадник на караковом коне. Бабы завизжали, стали чураться, креститься, звучно плевать в его сторону. Любушка прижала руки к груди; краска сбежала с её лица, глаза заблестели.
- Ой, правда, бес! – пискнула рядом Наденька. – Ой, Любава, ой, голубушка… Ой, я боюсь, боюсь!..
- Это ардар, - негромко сказала Любушка. – Всего-то навсего.
- Всё одно нечисть… Злой дух… - дрожащим голосом зашептала Надя.
- А кукиш хош покажу? – зло напомнила Любушка. – Бабкины сказки!..
Оттуда, где они стояли втроём с Архипом и Надей, происходящее у ворот было видно, как на ладошке. Всадник, не ожидавший такого приёма со стороны крестьян, как будто растерялся и остановился на мгновение. На бесстрастной маске его ничего не отразилось, но Любушке почудилось, будто на лице ардара застыла горькая обида на всех этих визжащих баб, плюющихся старух, мужиков, поливающих его бранью. Но он быстро опомнился – и, не желая слушать человеческий лай и вой, натянул повод и поскакал по улице.
И тотчас навстречу взлетел жуткий, отчаянный крик: одна из баб не уследила за ребёнком, и несмышлёное чадо в длинной рубашонке выбежало на дорогу. Ардар резко дёрнул поводья; конь захрапел, сел на задние ноги. Белоголовый мальчишка, коротко взвизгнув, перебежал через улицу и с рёвом ткнулся в подол толстой девке. Та сжала его, поволокла – и только тогда караковый конь, повинуясь лёгкому удару в бок, поскакал дальше.
Наденька, схоронившись за Любушкиной спиной, протяжно, жалобно ныла; Архип молчал. Всадник приближался. И Любаша, как зачарованная, с сильно бьющимся сердцем глядела в его неподвижное грустное лицо.
Ещё мгновение-другое, и он пронесётся мимо. Не для того отважилась она позвать его в деревню тогда, на заледенелой тропе, чтоб теперь люди плевали ему в глаза!..
И над гудящей улицей соколом взмыл в самое небо громкий, радостный крик:
- Здравствуй, Янгул!..
Она не слыхала ни того, как истошно завопила Наденька, ни того, как охнул народ, разом поворотившись в её сторону. Лишь короткий тихий ответ:
- Здравствуй.
На миг глаза её встретились с тёмными искрами, блестящими в прорезях маски. Любушка не выдержала и отвела взгляд, испугавшись их глубины – но успела заметить, как слабое подобие улыбки тронуло каменные губы. И всадник, миновав Любу, пустил коня в галоп.
Люди медленно потекли к ней, глядя испуганными глазами, круглыми и злыми – и тут уж Любушка по-настоящему труханула. Обернулась, ища поддержки у красавца Архипа, но не обнаружила его за спиной. Обнаружила бледного, с серыми губами, парня, по вискам которого катились крупные капли, а зубы били дробь. Смерив его, мокрого и дрожащего, презрительным взглядом, она нарочито громко произнесла:
- Ты чего?.. Впервой ардара увидал, что ли?..
И, пожав плечами, пошла, не оборачиваясь, сквозь затихшую расступившуюся толпу.

* * *

Как воротилась Аринушка домой, как горшок с пшеницей бабы Яги на лавку поставила – отнялись у неё ноги, сил в них стало - еле-еле от печи до стола дойти. Заплакала девица, села пшеницу перебирать по зёрнышку, очищать от земли и сора. На дворе давно цветы цветут, подружки поют, хороводы водят – да не может выйти к ним Аринушка, сидит, работает. Зачерпнёт горсть зёрен из горшка, переберёт – глядь, а горшок опять доверху полон.
Долго ли, коротко ли – а только перебрала Аринушка пшеницу всю, до последнего зёрнышка. Вышел у неё целый мешок. Легла она почивать, а наутро чует – вернулась сила её резвым ножкам. Вскочила красна девица, запрягла поскорее лошадь в телегу, положила мешок с пшеницей, да скорее в зачарованный лес, к бабе Яге, поехала. Пришла в избушку на курьих ножках и говорит:
- Выполнила я твоё последнее условие, бабушка. Сказывай теперь, как выручить друга моего ненаглядного…

* * *

Марфа недвижно сидела за столом, сложив руки на коленях. Огонёк лампады размыто мерцал, пульсировал в такт натужным ударам сердца. Свет за окошком как будто бы померк; но так ли это было на самом деле, проверять она не спешила. Грудь словно стянул раскалённый обруч, и каждый вдох отзывался болью то в шее, то в боку. Надобно было дотерпеть хотя бы до того, как воротится Аринушка, чтоб рассказать ей всё, как есть. А потом снова звать отца Власия: видно, зажилась на белом свете.
Ей вновь вспомнилось – ярко, близко – как в избу вбежала Любушка, как испуганно предупредила:
- Тётка Марфа, сейчас войдут к тебе… За отцом Власием послали… Ты не боись только! Я с тобой побуду…
- Да мне теперь, милая, уж и бояться нечего…
Любушка охнула, завидев остатки трапезы, кинулась прибирать стол – да не поспела: во дворе раздался гомон, жалобно заскрипели ступени крыльца.
Марфа успела лишь торопливо взять то, что лежало перед нею на столе и сунуть в карман передника. Дверь распахнулась, и в избу повалил народ. Марфа и опомниться не успела – а уж из-под руки отца Власия, в которой тот держал кадило, выкатилась шариком Егоровна, и по-свойски побежала, засовывая острый носик во все углы.
Марфа встала, поклонилась, тихо спросила:
- Зачем пожаловали?
Отец Власий юлить не стал, сразу перешёл к делу:
- А вот что, дочь моя… Сказывают, заходил к тебе гость, которого доброй христианке принимать не пристало. Что же ты, Марфа, честной народ пугаешь? Душу свою бессмертную губишь зазря?
Он был худ, как Кощей, с длинной жидкой бородой, с сальными волосами. Ряса висела на нём, как на огородном пугале, и первым бросался в глаза не наперсный крест, а красный нос. Поговаривали, что глупее отца Власия вряд ли сыщется пастырь на сто вёрст окрест, но зла не держали: отец Власий хоть и был дураком, но не жадным и не вредным. И, когда бывал трезв, служил аккуратно, с благоговением. Он веровал во Христа крепко и совершенно искренне, и самой надёжной помощью считал помощь молитвенную. И за этакое бессребренничество попадья, по слухам, порой побивала его лопатой для хлеба.
Марфа опустила руки вдоль тела, склонила голову:
- Отпираться не стану, гость заходил. А вот принимать мне его, али нет – то моё дело.
Односельчане, вошедшие с отцом Власием, загудели, как шмели.
- Вечеряла с нечистью! – скрипуче пискнула Егоровна и покатилась от стола, пряча лицо от тяжёлого взгляда Марфы.
- Сама ты… - не по-христиански начала стоявшая рядом Любушка; но сдержалась, сказала другое:
- То ардар был. Я видала. А он какая нечисть?
- Вот и Любава с ней, колдуньей, заодно, - ткнула сухим пальцем Егоровна.
- А кто ж он тогда? – пропустив слова старухи мимо ушей, грозно вопросил священник.
- Человек он… - негромко ответила Марфа. – Только каменный…
- Где ж это видано, чтоб люди каменными бывали, Марфа? Сама подумай умишком-то своим бабьим!
- Бывают каменные люди али нет, - погромче сказала Марфа, - то пущай умники думают. А я только то знаю, что нечисть крестное знамение на себе не творит!
Все враз притихли, изумились – но тут за спинами тявкнул чей-то голосок:
- Сказывай! Кто видел-то? Брешешь!
Марфа почувствовала боль в левом боку. Уши наполнил звон, перед глазами словно кто-то раньше вечерней зари вздумал закрыть ставни. По счастью, Любушка заметила; обняла за плечи, поддержала под руку и усадила на лавку.
- Дурно от ладана-то стало, - холодной змейкой выползло из толпы.
- А мы сейчас, значит, молебен отслужим у тебя, голубушка, - торжественно пригрозил отец Власий. – Вот и посмотрим…
- Служите, милые, - не сдержав слёз обиды, вздохнула Марфа. – Я разве против? Служите, родные, что хотите…
…Расходился народ вялый, разочарованный. Никто не прощался; молча выскальзывали за дверь, старательно пряча глаза, и Марфе было горько: чай, не чужие! По многу лет знались до этого дня…
Она видела, как хотелось соседям, чтобы сделался с нею какой-нибудь припадок. Чтобы, как только отец Власий затянет молитву, грянулась она с лавки, стала биться на полу, корчиться в судорогах. Или залаяла бы псом, или завыла. Нет-нет, да и кидали односельчане горящий взгляд в ту сторону, где с болью в груди сидела Марфа, и отворачивали лицо с досадой: сидит, крестится, будто и не колдовала…
А теперь бы только дождаться Аринушку. Предупредить, чтоб береглась: не поверит ведь народ в силу молитвы. Подпустит для надёжности красного петуха. Ей-то ладно, всё равно помирать; дочка спастись бы успела…
Марфа пыталась унять эти мысли, но, чем строже запрещала себе думать о самом страшном, тем жарче становилось лицу, тем громче гудело в голове жёлтое жадное пламя. Она поднялась, дошла до стола, с трудом налила воды из глиняного кувшина, сделала несколько глотков. Вспомнила об узелке, что лежал в кармане, вынула его и уместила подле кувшина. Коли не дождётся она Аринушки, дочка рано или поздно станет сметать со стола – да и наткнётся.
Но после холодной воды немного полегчало. Счёт времени потерялся, и Марфа Никитична невольно вздрогнула, когда, по её разумению, слишком скоро скрипнули ступени под чьими-то молодыми, резвыми ногами. Дверь отворилась – и, словно солнечный лучик, в избу вошла Аринушка.
Вошла – и тотчас лучик потух, потерялся в набежавшем облачке: дочь сразу почуяла неладное.
- Матушка, милая… Что такое? Что случилось? Беда? Беда стряслась какая, что ли?
- Отчего же… - тихо возразила Марфа.
- Ладаном пахнет… Что было-то? Матушка, захворала ты?
Дочь подбежала, села рядом, стала трогать нежными ладошками, брать руки матери своими. Марфа посмотрела на неё так ласково, с такой любовью, что Арина чуть не заплакала: именно так, по её разумению, смотрят на детей, когда одной ногой уж в могиле.
- Матушка, родимая… Скажи, что? Что случилось?.. Отец Власий приходил, молебен служить?
- Приходил, - согласилась Марфа. – Люди его кликнули, когда гость мой со двора ступил.
- Какой гость? – Аринушка разволновалась: должно быть, решила, что мать бредит.
Марфа помолчала, размышляя, как будет лучше, потом кивнула на стол:
- Там, у кувшина, в тряпице… Подарок для тебя оставил.
Аринушка подошла к столу:
- Кто приходил-то? Петенька?
Марфа медлила с ответом, ждала, чтобы дочь развязала узелок. Та распутала тряпицу, развернула – и застыла, не дыша. Прошептала чуть слышно:
- Матушка… Что это?
- Серьги…
- Да я, чай, вижу, что серьги… Матушка!.. Откуда?! Кто принёс?.. - голос её дрожал от волнения.
- На кого думаешь, тот и принёс…
Аринушка вся затрепетала; щёки залила краска, и горько блеснули на глазах слёзы:
- Матушка… Зачем ты надо мной смеёшься? Быть того не может…
- Я смеюсь?! – не выдержала Марфа. – Да, да! Он приходил, он, Янгул твой окаянный! Вот те крест!
Перекрестилась – и расплакалась, как дитя.
Аринушка завизжала, подхватила со стола синие, колокольцами, серьги и пустилась с ними в пляс по избе.

* * *
Кликнула баба Яга своих кикимор, чтобы те пшеницу в житницу отнесли, а сама говорит Аринушке:
- Что ж, уважила ты меня, старуху! Слушай же теперь внимательно, что скажу. Вот тебе волшебные пяльцы да иголка с красной ниткой. Надобно будет тебе вышить рубаху венчальную, да накинуть ту рубаху на плечи каменному человеку. Да только есть у моей иголки такая забава: как сделает она стежок, так выскользнет из руки да уколет тебя до крови. Ежели стерпишь, вышьешь весь рисунок моей иглой – оживёт твой ардар-камень. А нет – пеняй на себя…
Обрадовалась Аринушка. Согласна она была, чтобы волшебная иголка все пальцы ей исколола – только бы спасти милого друга.
- Спасибо, говорит, бабушка! Давай скорее иголочку и пяльцы, побегу я вышивать.
А баба Яга ей в ответ:
- Не спеши, красна девица. Не так-то просто мёртвый камень оживить. Ещё не всё я тебе поведала…

* * *

Аринушка прижимала ладонь к шершавому камню – и там, в глубине, громко стучало живое, горячее сердце.
- Как сильно оно бьётся!..
- Конечно… Я ведь боюсь: отнимешь сейчас руку да исчезнешь, как сон…
Она обхватила его обеими руками и прижалась головой к груди:
- Нет, Янгул. Не исчезну.
Он обнял её за плечи и замер, глядя перед собой. Белый домик за год постарел, покрылся тёмными полосами подтёков, сетками трещин. Пришёл в запустение садик, зарос сорной травой, и даже на тропинках вылезли тёмно-зелёные подорожники. Цветы, измельчавшие и поредевшие, тянулись через бурьян к свету. Но Аринушку они обрадовали и такие…
Но то было вчера. И между двумя этими днями пролегла будто бы целая пропасть, которую видели оба, которая, расширяясь, подводила их всё ближе и ближе к острой каёмке края.
Вчера они встретились на опушке – на том самом месте, где Янгул застрелил когда-то бешеную лису. Встретились втроём: тогда, в избе, порешили с Марфой Никитичной, что первый раз она сама выведет дочку на условленное место. Он ещё издали заметил белый платок Марфы, мелькающий меж деревьев, миг спустя увидал и Аринушку. И невольно сжал каменной рукой ствол молодой рябины – чтобы не броситься навстречу, дождаться, когда подойдут сами.
Басар, отпущенный пастись, щипал траву на поляне, фыркал, помахивая хвостом. И Янгул расслышал, как радостно вскрикнула Аринушка, приметив его, как позвала:
- Басар!
Тот поднял голову и заржал в ответ. И Арина, опередив мать, легко побежала по незаметной тропе, оглядываясь вокруг, ища глазами Янгула.
Тогда-то он шагнул из тени старого дерева, выдохнул из непослушных губ:
- Аринушка…
Она вскрикнула громче – и, в несколько скачков преодолев разделявшие их сажени, упала ему на грудь.
Сколько было смеха, нежных слов, объятий… Как счастлива была Аринушка видеть его снова, знать, что он вернулся… Вернулся к ней, из-за неё. Как счастлив был он вновь смотреть ей в глаза, говорить с ней, обнимать её живое, горячее тело… Сколько всего успели они вчера рассказать друг другу! Ведь переправились за Темень-реку все вместе, втроём… Аринушка без умолку говорила, показывала матушке то дуб, под которым встречались они на берегу, то захиревшие зимние цветы, то сон-траву под замшелыми елями… Завидев, во что превратился садик, Аринушка ахнула – но она рада была, что вновь пришла сюда, вновь увидела его, пусть даже и таким…
Обедали тоже втроём. И Янгул сознавал, что не было в его жизни трапезы столь же значимой для него и столь же приятной. Марфа спросила, кто научил его стряпать, и пришлось коротко рассказать о старухе; Аринушка дополнила тем, что было ей известно. Потом он проводил Аринушку с матерью до переправы и отдал своей ненаглядной кольцо. После трапезы все вместе решили: ещё раз-другой увидятся они с Аринушкой, а там, чтоб не случилось беды, ему опять придётся уехать. Бросить этот край, расстаться с любимой.
Но вчера это казалось таким далёким, таким легко исполнимым…
Теперь же на смену счастью спешило отчаяние. Они гнали его прочь, отодвигали, старались не замечать – но читали друг у друга в глазах одинаковую боль. И молчали, крепко обнявшись посреди заросшего сада.
- Матушка всё плакала, меня отпуская, - наконец сказала Аринушка, не разнимая рук. – Боится она, что не утерпишь ты, поцелуешь меня…
- Будешь вот так обнимать без счёта – не утерплю.
Она улыбнулась, отстранилась; залилась краской и опустила длинные ресницы. Янгул залюбовался ею: за прошедший год Аринушка изменилась, повзрослела. В чём больше всего жила эта взрослость – в походке ли, в движениях, в глазах – он угадать не стремился. Но Арина стала ещё краше, ещё ближе, ещё желаннее. И оттого ещё острее, чем прошлой весной, колола мысль: что бы ни было, сколько бы раз ни встретились они над Темень-рекою, придёт конец и этим встречам. Надо будет расстаться.
Она вздохнула:
- Я теперь боюсь за матушку-то… Душа не на месте. Всё думаю: вот уйду завтра к Катерине Гавриловне, а… Как бы избу нашу не подожгли…
- Почему?
- Колдуньей теперь матушку считают.
Он спросил, глядя в землю:
- Из-за меня?
Она чуть-чуть отвернула в сторону бледное личико:
- Да… Но разве ж ты виноват…
Он немного поразмышлял:
- Я могу во все избы зайти поочерёдно. Мне не в тягость. Не станут же они друг на друга пальцем указывать.
Арина грустно рассмеялась:
- Нет, Янгул! Тогда соседи нам сожгут всю деревню.
Он качнул головой:
- Добрые христиане.
Она вздохнула. Пролетавшая над ними птица капнула с высоты и попала прямо в жёлтую серёдку ромашки. Цветок испуганно вздрогнул, закачался из стороны в сторону, будто говоря: «ай, беда, беда!» Арина, посмотрев на него, вдруг залилась звонким смехом:
- Ну и ну!
Янгул улыбнулся, глядя на то, как весело хохочет девушка над птичьей проделкой. Потом вспомнил:
- А знаешь, у того края, где берёзу свалило, птаха какая-то гнездо свила. Она совсем меня не боится. Я рукой её из гнезда беру. Покажу, хочешь?
- Рукой? Из гнезда? – удивилась Аринушка. – Может, калека она? Летать не умеет?
- На дерево, как гусеница, взбирается, - произнёс Янгул. И смущённо уточнил:
- Это шутка.
Аринушка взглянула на него с такой нежностью, что человеческое сердце на миг замерло в груди, и легонько закружило каменную голову. Он подвёл её к старой разросшейся липе. Осторожно отогнул ветку:
- Вот.
Перепуганная искорка глаза тотчас глянула из глубины кроны.
- Ой, верно! – поразилась Арина. – Низенько как… Птенчиков высиживает, кажется!
Ардар молча протянул большую чёрную руку, очень осторожно, двумя пальцами, вынул птицу из гнезда и бережно зажал в кулаке.
- Ой! – всполошилась Арина. – Не раздави!
- Не раздавлю, - успокоил ардар. – Она привычная. Её держать-то не надо. Смотри.
В самом деле: серенькая, с желтоватыми пёрышками на груди, птица сидела смирно, с интересом крутила головой, поглядывая на Аринушку то одним, то другим глазом.
- Ой, милая какая пичужка! Славная… И не боится… Совсем не боится!
Арина тихонько поднесла руки к птице, склонила лицо, легко провела пальцами по мягким пёрышкам.
- Какое чудо!.. Дикая ведь птаха… а как ручная…
Ардар молчал. Арина стояла слишком близко, и еле заметно касалась расшитым рукавом его груди. И Янгулу казалось, что он осязает не лён, а горячую нежную кожу её руки. Как если бы между ними не оставалось ни его каменных лат, ни её одежды. Как если бы он держал её в объятьях так крепко, чтоб касаться сразу всем телом. Как если бы он прижимал её к себе так, как муж прижимает жену…
И опять в груди разлетелся на осколки сосуд, до краёв полный пламенем, и жар разлился по всему нутру, стеснил дыхание и помутил взгляд. Русые волосы Арины блестели на солнце, зажигались золотистыми огнями. Расплести бы её косу, уткнуться лицом в густые, душистые пряди…
Земная, живая, тёплая женщина… Страшно даже помыслить об этом – но ведь она не оттолкнула бы его. Приняла. Его, ардара! Таким, как он есть…
Арина, едва ли понимая, что творится в душе у Янгула, всё смотрела на птицу.
- Как же ты её приручил?
Он молча сделал два шага назад, раскрыл ладонь – птица выпорхнула и полетела прямиком в гнездо.
- Я не приручал. Она такая.
Аринушка хотела вновь приблизиться к нему, но ардар жестом остановил её, покачал головой:
- Не надо.
Аринушка послушалась, остановилась.
- Знаешь, что думаю?.. Есть способ людей убедить, что вовсе ты не дух из преисподней. Только… Не знаю, согласишься ли…
- Сказывай, не робей. Подумаем вместе.
Аринушка ласково заулыбалась:
- Янгул… А ведь права я оказалась, видишь? Сердце у тебя доброе…
Он горько усмехнулся на это – и вдруг, резче обычного развернувшись к ней спиной, зашагал прочь, наклонив голову.


Продолжение следует...

@музыка: А. Брянцев, И. Круг "Как будто мы с тобой"

@настроение: День прожит не зря!

@темы: Проза, "Аринушка и ардар", Творчество

---

А бывают просто сны... (с)

Я тут с огромным удивлением обнаружил, что меня, оказывается, могут посещать не только эротические фантазии.
Одну такую я поймал и нарисовал.
Пока рисовал, думал, откуда взять мотивировку и как вообще объяснить появление подобного "наложения кадров" - когда одно увлечение, помноженное на другое, даёт в итоге аж целую картинку.
Думал я, думал - и наразмышлялось мне следующее.

Представьте себе, что повесть "Аринушка и ардар-камень" выходит отдельной книгой - и немедленно становится бестселлером. (А как же.) После чего её переводят на 47 языков и издают по всему миру миллиардными тиражами. Повесть, разумеется, становится классикой мировой литературы. И тогда Самый Модный Режиссёр (конечно же, голливудский, зачем мелочиться!) решает снять по мотивам этого безусловного шедевра Охрененный Блокбастер. В патриотическом порыве назвав главную героиню Айрин, а героя (из соображений политкорректности) причислив к загадочному племени афро-монголов, Самый Модный Режиссёр приглашает Самых Опупенных Актёров и берётся за дело, заручившись миллиардами от Самого Богатого Продюсера. Само собой, музыку к фильму пишет Самый Раскрученный Композитор, и в конце концов Охрененный Блокбастер с грандиозной помпой прокатывается по экранам всего земного шара. Ну, само собой, сборы, премии, победы на всевозможных конкурсах, мировая слава и так далее.
И вот тут-то, когда никто не ждёт подлянки - вот тут-то и появляются ОНИ.
Китайцы. (страшно?)
Какие, на хрен... Почему, собственно, китайцы?..
Ну, не знаю, так нарисовалось!
Да, какие-нибудь китайцы, которые давно уже осели в США и пашут до седьмого пота у Большого Русского Мастера, и...
Все догадались, да?

А БЫВАЮТ ПРОСТО СНЫ!

@музыка: Предположительно - из Охрененного Блокбастера "Irin and afro-mongol", да.

@настроение: )))

@темы: "Аринушка и ардар", Фигурное катание, Рисунки, Творчество

---

Аринушка и ардар-камень, часть 10

Ну что? Продолжение!


Болок (сани с болком) - пассажирские сани с крытым верхом.
Копыло - вертикальная деталь, с помощью которой полоз саней крепится к сиденью.
Малая сажень - расстояние от пола до руки, поднятой на уровень плеча.

Часть 10. Стр. 51-56

* * *

Днём и ночью плели пауки длинные, прочные нити, днём и ночью плела Аринушка из тех ниток кружево. Не смеётся, не улыбается, не разговаривает ни с кем – знай, плетёт кружево для бабы Яги. Уж и реки льдом покрылись, и снег весь белый свет замёл – ничего не видит Аринушка, только на работу свою смотрит. Уж и птицы вернулись, и реки вскрылись вновь, пришла весна – да только и это не радует Аринушку. Ничего не надобно ей, только бы выручить друга сердечного, только бы снова рядом с ним быть…
И вот однажды проснулась Аринушка поутру, глядь – нет больше в избе страшных пауков. Догадалась она, что соткала кружево, побежала скорее в лес, отдала его бабе Яге:
- Вот, бабушка. Выполнила я твою просьбу. Помоги же и ты мне теперь…
Вернула ей баба Яга прежний острый слух – и говорит:
- Не так быстро, девица. Сослужишь мне последнюю службу – так и быть, научу тебя, как мёртвый камень живым сделать.
Заплакала Аринушка горше прежнего, да что поделаешь? Баба Яга дала ей горшочек, доверху полный пшеницы:
- Повадились у меня мыши зерно портить. Стала я перебирать, да мешок-то и просыпала, всю пшеницу с грязью смешала. Перебери мне её, очисти от сора, в новый мешок сложи – вот тогда и поговорим, коли выполнишь. А коли не выполнишь – пеняй на себя! Не смотри, что горшочек мал: сколько за раз переберёшь, столько в нём тотчас прибавится. А чтоб работалось тебе спокойнее, как ступишь на порог, отберу я силу у твоих резвых ножек.
Идёт Аринушка из зачарованного леса домой – слёзы ручьями текут, в горшочек с пшеницей капают.
- Ах, - говорит, - друг мой милый! Зачем я тогда матушке про колечко сказалась? Зачем вовремя к тебе не пришла?
Но не слышит её любезный друг. Стоит он над Темень-рекой недвижным утёсом, ни вздохнуть, ни шевельнутся не может…

* * *

Басар, сделав несколько последних скачков по лесной тропе, выбрался на дорогу и перешёл в галоп. Ехать этой дорогой средь бела дня, не таясь, ещё год назад он бы, наверное, не посмел.
Но тогда всё было иначе… Даже сердце в груди, несмотря на любовь, было ещё мёртвое, каменное.
Что скажет он? С чего начнёт? Как объяснит, почему снова оказался в этих краях? Где отыщет слова, что вместили бы всё, произошедшее с душой за минувший год?
Как уехал навсегда, как скитался в тоске, искал, где поселиться… Как нашёл; как понемногу отстроил заброшенный дом на опушке чужого, диковинного леса, за которым открывалось бескрайнее тёплое море. Как почти уже привык, как уверился: пережито, переболело, подёрнулось пеплом…
И как потом в синем горячем небе пролетел над его головой клин перелётных гусей, и как второй раз в жизни полились по каменным щекам человеческие, обжигающие слёзы. Гуси летели на север, домой. Туда, где впервые встретил он Аринушку, где узнал её и полюбил всей душой.
Как защемило тогда сердце!.. Как сжался весь белый свет до одной лишь мысли, одного слова: поеду! Вернусь! Не могу жить больше, не ведая: как она? Что она? С кем…
Вот тогда-то и перестал хорониться по оврагам, кутаться в ночную мглу. И женский крик, и детский плач, и крепкую ругань слыхал в свою сторону. Видел и злые, волчьи взгляды из-под человечьих бровей. Но никого из этих людей не запомнил.
Запомнил другое: круто уходила вверх дорога от реки и стояла, покорная и жалкая, лошадёнка, впряжённая в сани с болком. На переправе треснул лёд; сани накренились, застряли, вытащить их лошадёнка не могла. Переправа встала, на берегу собрался народ. Все кричали, наперебой советовали, качали головой, хмурились. Кто-то притащил длинные палки, чтоб подсунуть под полозья, кто-то подвёл второго коня. Но сани встали намертво. Янгула даже не сразу заприметили в толпе: он успел разобраться, что случилось, прежде, чем какая-то баба углядела его и заверещала.
Он тронул пятками Басара – конь осторожно спустился по склону, кроша копытами спёкшийся наст, и ступил на лёд. Доехав до середины реки, Янгул спешился и отпустил Басара. Тот, повинуясь знаку, послушно вышел на противоположный берег – народ расступился в молчании. Ардар прошагал почти до самых саней и глянул в полынью, где плавали осколки льда. Дна было не видать – только стылая чёрная вода сердито огибала полоз. Ему подумалось, что едва ли здесь, у берега, больше, чем малая сажень до дна. А если и больше, что с того?
Он сделал осторожный шаг вперёд, потом ещё полшага – и спрыгнул прямо в полынью. Воды оказалось по пояс – но даже его, каменного, она обдала таким холодом, что на миг перехватило дыхание. Нащупав ушедший под воду полоз, он мигом понял, в чём дело: откатившись, тот прошёл под корягой, и при движении вперёд она цеплялась за копыло, не давала ходу. Янгул попытался отвести её в сторону, но ему не удалось. Тогда он двумя руками взялся за полоз, потянул на себя и чуть вверх – и крикнул на берег:
- Тащи!
Мужик в потёртом полушубке, что впряг своего коня, хлестнул его; очнувшись, подалась вперёд и измученная лошадёнка.
- Но! Но, но! Давай, давай, давай, родимые-е, дава-ай! – кричал крестьянин; копыта лошадей скребли утоптанный снег. Сани вздрогнули, скрипнул болок; Янгул со всей силы дёрнул полоз на себя, приподнял – и коряга соскользнула, с плеском ушла в воду. Он подтолкнул ещё раз – и по толпе пролетел радостный вздох: сани выехали на берег. Янгул выбрался следом, прорубив себе дорогу коротким мечом; стряхнул с доспеха налипшие льдинки. Выливать воду из сапог на глазах у всей переправы он не собирался, и хотел уже кликнуть Басара, чтобы продолжить путь. Но тут к нему робко приблизился седой, с выщипанной бородёнкой, старик – хозяин саней. Остановился чуть поодаль и громко сказал сиплым, дрожащим голосом:
- Спасибо!
Второй – тот самый, в потёртом полушубке – крепкий, широкоплечий мужик с тёмной бородой, крикнул тоже:
- Спасибо!
Третьей была женщина: как понял Янгул, дочь или невестка старика. Опустив лицо, казавшееся особенно бледным от туго намотанного тёмного платка, тихо произнесла, когда Янгул поравнялся с нею:
- Спаси тебя Бог…
Он опрометчиво обернулся, чтобы пожелать того же – она вскрикнула и заслонилась рукой.
Но он всё равно запомнил их – всех троих. Ему даже казалось: если где-нибудь встретит через много лет, в ярмарочной пёстрой сутолоке, узнает непременно.
Куда бы ни держал теперь путь Янгул, Священное Писание и Псалтырь, подарки Аринушки, всегда сопровождали его в дороге. Жить так, как заповедал жить на земле Христос, бывало подчас неимоверно трудно. Но Янгула никогда не покидало одно давнее воспоминание: как он, растерянный, потрясённый, стоял в крепости, озираясь по сторонам, а вокруг недвижными холмиками праха и песка лежали те, кто ещё мгновение назад были такими же, как он, каменными воинами. Это был тот день и час, когда он впервые задумался об устроении мира. И попытался ответить себе на вопрос, отчего не рассыпался в пыль вместе с другими ардарами. Зачем дана была ему эта жизнь? Зачем сохранена?
И когда Аринушка принесла ему книги, он прочёл в них именно то, что давно уже смутно чувствовал своим холодным сердцем. А теперь именно в них и в своей вере Янгул находил единственное утешение и единственную опору. Возможно ли будет найти слова, чтобы объяснить всё, произошедшее в его душе за этот год? Выразить всё, ничего не упустив? Едва ли возможно. Да и так надо ли?..
…А в оставленном доме, в заброшенном садике всё, всё напоминало об Аринушке, и только о ней. Живо вспоминался её ласковый голос, её взгляд и песни, её тёплые руки у него на груди… Он помнил всё: вот здесь она полола, вот здесь стояла, поливая пересаженные цветы, а вон там он подобрал её, сонную, на руках внёс в открытую дверь… И ему даже чудилось, что где-то очень далеко, в глубине мутного зеркала, всё ещё живёт её отражение в тёплой шубе, где она – такая растерянная, такая красивая, такая нежная…
И статуя из зелёного камня всё так же сжимала в холодной руке красный орлец, остро напоминая о том, что было бы, не стукни вовремя крышка сундука. Но милое личико Аринушки, её приоткрытые губы были тогда так близко, так…
…Он вылетел из-за поворота, и верный Басар оказался голова к голове с буланым коньком, впряжённым в телегу. Конёк всхрапнул и дёрнулся; все, кто сидел на телеге, разом подняли крик. Но Басар толкнул копытами дорогу и раз, и другой – и эти люди тоже навсегда остались позади, не обретя ни лиц, ни имён.
Он ещё только спускался с пригорка, приближаясь к развилке, на которой той памятной ночью простился с Ариной – а по дворам уже бежали мальчишки, и перелетало по воздуху то любопытное, то испуганное:
- Ардар!
Он въехал в молчаливую, неживую деревню. Всё затаилось; не дыша, провожало его недобрым взглядом в щели ставен.
Янгул знал: сегодня поутру Аринушка, как обыкновенно, ушла к боярскому двору. Но сейчас – после долгого, от полнолуния до новолуния, раздумья – он ехал не к ней.
У заветного домика с резными ставнями он осадил Басара и спрыгнул на землю. Сам открыл ворота, ввёл коня во двор, привязал. Ни мгновения не медля, поднялся на крыльцо и вошёл в избу, не стукнув ни в дверь, ни в окошко.
Марфа Никитична замешивала тесто для хлеба и стояла к окнам спиной: незваного гостя она услыхала, лишь когда тот шагнул из сеней на порог, и скрипнула половица. Повернулась к дверям – и, застонав, стала медленно оседать, хватаясь дрожащей рукой за печку. Жалобно, протяжно охнула:
- Го-о-осподи Иисусе… - и грузно опустилась на лавку.
Янгул отыскал взглядом красный угол, перекрестился на иконы, поклонился – и только после этого повернулся к хозяйке:
- Здравствуй, Марфа Никитична.
В её глазах уже стояли слёзы – и, едва он шевельнул чёрными губами, сорвались и покатились по морщинистому лицу. Какое-то время она лишь молча всхлипывала, дрожа, а потом тихо спросила:
- Зачем ты пришёл? Что тебе ещё-то надо?
- Хотел поговорить, - негромко отозвался ардар.
- Дочь мою сгубил, истукан… А теперь – поговорить…
Он чуть склонил голову:
- Я хочу увидеться с ней. Узнать, как она…
- Ка-ак она?! – на вдохе вскрикнула Марфа. – Как?! Я б сказала тебе, как! Я б тебя… Тьфу! Глаза б мои на тебя не глядели!.. Ну, чего стоишь-то? Заходи… раз уж явился...
Он прошёл в избу, спокойно сел на лавку подле стола. Марфа, тщетно пытаясь скрыть испуг, разглядывала его с головы до ног. За прошедший год она кое-как свыклась со страшной правдой, что её ласковая, добрая дочка отдала своё сердце ардару. Марфа всё это время старательно убеждала себя, что, должно быть, не так ужасен был тот ардар, раз полюбила его Аринушка. Раз он её полюбил… И частенько ловила себя на мысли, что думает о нём скорее как о человеке. А тот страшный, чёрный, облитый бледным светом заходящей луны – это вроде как было что-то совсем иное.
Но теперь, когда он нежданно-негаданно вошёл в дом, пугающие воспоминания ожили во всех звуках, во всех красках, во всех оттенках чувств, что испытала тогда Марфа.
Он был действительно ужасен. Что приятного могла найти Аринушка в этой жуткой неровной маске, в глубоко запрятанных звериных глазах? Как не были ей противны эти руки, все в каменных трещинах? От ардара веяло и холодом подземелья, и жестокостью воинственного чужеземца… Как могла её милая дочка насмерть полюбить такое каменное чудовище?..
Она отёрла слёзы, вернулась к оставленной работе:
- Я хлеб-то испеку… А ты говори… Коль и вправду поговорить пришёл…
Он монотонно согласился:
- Хорошо.
Марфа с удвоенной силой взялась вымешивать тесто, приправляя его слезами. На всякий случай скупо, как объедки псу, бросила:
- Расстались отчего, я про то знаю. Аринушка сказывала.
Он помолчал.
- Я очень хочу увидеться с нею. Хоть на час. Но если только ты разрешишь нам встретиться. Изменить мы ничего не сумеем. Как было всё, так и останется.
Марфа кинула кусок теста на доску, стала отчаянно лупить его руками. Хотела сдержаться, не говорить того, что накипело – но не вытерпела, заплакала:
- Как она тебя, мерзкого такого, поцеловать-то решилась?
Он усмехнулся:
- Не знаю.
- Ох, горе, горе… Зачем только вы встретились?..
- Встретились и встретились. Прошлого не поменять.
- Это верно, - печально согласилась Марфа. – А она, голубушка, всё плакала, плакала… Я боялась – ослепнет от слёз. Сидела вот тут, у окошка… Посмотришь на неё – так сердце в груди и сожмётся. Исхудала вся… Ни следа от неё, прежней, не осталось…
В его неподвижной маске ничего не изменилось. Немного подождав, он спросил:
- Разрешишь нам повидаться? Скажи, как мать, что для неё лучше будет?
- И так, и так худо… И так, и так одна боль да слёзы…
Она отвернулась, сунула в печь ухват, чтоб вытащить похлёбку – и охнула: ветхая ручка не выдержала полный горшок, надломилась. Марфа опустила руки, покорно глядя на бурлящий горшок.
- Вот ты пришёл, и всё не слава Богу…
Янгул, ничего не сказав, встал и подошёл к устью печи. Марфа посторонилась, с отвращением глядя на хвост из чёрных волос, туго перевязанный на затылке вылинявшей голубой лентой. Хвост отливал гадючьей чешуёй и будто бы сам собой шевелился, ползал по каменной спине. Ардар заглянул в печь, сунул туда руки и вытащил раскалённую посудину.
- Фу, испужал, нечисть, - выдохнула Марфа. И неожиданно улыбнулась:
- Голыми-то руками…
- Арину это тоже забавляло, - неторопливо произнёс ардар. - Не вдруг привыкла.
- Да знаю, - буркнула Марфа. – Или думаешь, она мне не сказывала? Только и разговоров было, что о тебе… Каждый божий день… Околдовал ты её, не иначе…
Он опять улыбнулся своими жуткими чёрными губами, и Марфа почувствовала, как покатилось сердце в самые пятки, точно заяц под гору. Небось, уже завтра поутру сама себе не поверит, что намедни стоял едва ли не в аршине от неё живой кусок скалы. Да не где-нибудь: в её собственной избе…
- Это она меня околдовала.
Марфа, услыхав такое, замахнулась на него обломком ухвата:
- Я те… Ни стыда, ни совести!
Он нисколько не обиделся, спокойно возразил:
- Это ты зря говоришь. А ухват дай сюда. Я починю.
Он шагнул вперёд, и Марфа проворно попятилась. Поскорее поставила деревянную ручку на пол, прислонив к печи – чтобы, упаси Бог, не передавать из рук в руки.
- Ну, чини… Коли разумеешь…
Он повертел в руках сломанную утварь, произнёс, не поднимая лица:
- Правду сказывала Аринушка. Добрая ты женщина. Вот и дочь такую же взрастила.
Губы у Марфы вновь задрожали. Она спешно поднесла к глазам край передника и махнула на ардара рукой:
- Иди уж… Работай…



Продолжение следует...

@темы: Проза, "Аринушка и ардар", Творчество

---

Коньковое. Перепост со второго дневника

Не все (слава Богу) читают меня в двойной порции, потому...
Короче, сегодня меня много, я решил сделать копию поста, чтобы как-то разбавить УГ о себе и посты с кусками повести. Так что вот.

Ах, да! Что я сегодня видел! Коньки для блондинок...

Да, я съездил на каток типа потренироваться. И в итоге - кроме "здрасьте! ой, здрасьте! здрасьте! и вам тоже здрасьте!" получил по полной. Т.е. некий папаша подтащил дочку со словами: "О, а вы не научите её кататься?" - и несколько обалдел, когда я заметил, что тогда у меня пропадёт час катания.
Блин, в следующий раз откровенно скажу, мол, гоните бабки, и тогда я весь ваш.

Лёд был откровенно плох, но я пабидил. Парочка приличных заклонов, штанд-пируэтов и винтов - это гут. Обнаглев, взялся за свои любимые трюки под общим названием "попытка двойного". Было в целом прикольно и куда лучше, чем ожидалось. Особенно риттбергеры с выездом на жопе - ну вах мне, я, по-видимому, их почти докрутил. Правда, аксель был на редкость безобразен (то, что называется "немножечко между ног"), и в итоге я так упрыгался, что с первой попытки ниасилил одинарный тулуп. Долго ржал.

И тем смешнее было, когда ко мне подошла несколько, хм, странная дама, сообщила, что она четвёртый раз на коньках и попросила научить её

честное слово!

прыгать двойные. Я тактично заметил, что
а) сам их не прыгаю, в чём она могла сегодня не единожды убедиться;
б) вообще-то ФК - как и любой другой вид спорта - это каторжный труд, но если есть желание - можно записаться в секцию и потихоньку учить сперва менее сложные элементы, а потом уже и более сложные.
Дама в ответ сказала, что она стесняется. И боится, что с первого раза не получится. И ей бы желательно научиться как-нибудь побыстрее...

Да, я был сегодня просто великим гуру.
Но очень хорошо, что на этом льду нет зеркал. Хорошо, что меня никто не фоткал и не снимал на камеру. Я бы повесился сразу, ибо знаю, что со стороны выглядел убого, гадко и смешно.
А всё же нет у меня сил взять - и порвать с фигурным раз и навсегда. Это, наверное, уже часть меня.

@темы: Фигурное катание

---

Размышления о маске

Давненько я не вешал своих фотографий. Эта сделана 01.01.10 Бластером.



Вообще же... Назрело желание немного покопаться в себе. Четыре года назад, когда я регистрировался на дневниках, я взял себе этот ник. И нисколько не собираюсь его менять. Другое дело - почему? Ведь если разобраться, я едва ли чем-то похож на известного персонажа, кроме разве что любви к землянам вообще и привычки гнать длинные речи. Я довольно тихое и безобидное существо, живущее какой-то малопонятной творческой жизнью в собственном розовом мирке. Как говорится, ничего героического.
Но, анализируя прошедшие годы, прихожу к выводу, что выбор имени мало того, что был неслучаен - он принёс в мою обыкновенную, реальную жизнь элемент игры, которого мне очень не хватало.

Соль в чём? В том, что, если ёжика не пинать, он ляжет где-нибудь в уголке и постарается не отсвечивать. А жизнь пускай идёт, и лучше всего мимо. Ведь если высунуть нос из норы, там же СТРАШНО.
Но, кроме пассивного желания сунуть голову в песок или закопать попу в опилки есть ещё здравый смысл, который подсказывает, что лежать, безусловно, проще - но это будет совсем не та жизнь, которую действительно хотелось бы прожить.

Едва ли кто заподозрит, что некоторые обыденные вещи, которые иной человек сделает и не заметит, для меня - как бой с десептиконами. Причём такие бои происходят чуть ли не ежедневно. Героически сражаться с собственным пугливым и пассивным "я" - интересная задача... Плюс, конечно, откровенно игровые моменты и мотивировки. Меня может очень заботить, не позорю ли я в данной конкретной ситуации красный знак. И волновать, а как бы поступил герой Барсук выбранный мною персонаж, окажись он на моём месте.

Оглядываясь назад, с удовольствием вижу, что игра в сильного лидера уже принесла мне значительный выигрыш.
Но всё хорошо в меру. Тот, кто полагается исключительно на свои силы, рано или поздно оказывается в тупике. Равно как и тот, кто надеется исключительно на высшую милость, а сам "плошает". Гармонию найти непросто - но иного варианта нет.

Жаль, конечно, что я своим существованием на дайрях оскорбляю трансформериозные чувства фанатов G1. Но что тут поделаешь? Это идейный выбор.

@темы: Нарциссизм фуры, Как правильно спасать Вселенную

---

Аринушка и ардар, часть 9

Продолжение повести.

Уто'к – челнок, с помощью которого в полотно вводится поперечная нить

Продолжение. Часть 9. Стр. 46-51. Плюс картинка к предыдущему кусочку.

* * *

Долго ли, коротко ли – набрела Аринушка в самой густой чаще на избушку. Стоит избушка на курьих ножках, вокруг острый тын, а на каждом колу – по лошадиному черепу. Ступила Аринушка на двор – ворота сами собой за нею захлопнулись. Испугалась Аринушка – да делать нечего.
- Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом.
Избушка тотчас повернулась. Вошла Аринушка, смотрит – сидит в избушке баба Яга, костяная нога, зубы на полке, нос в потолок врос.
- Фу, фу, фу, - говорит, - русским духом пахнет! Дела пытаешь, красна девица, али от дела лытаешь?
- Дела пытаю, бабушка.
И рассказала Аринушка бабе Яге, какое несчастье с ней приключилось. Выслушала её баба Яга, призадумалась:
- Постой-ка, постой, красна девица… Уж не ты ли к сестре моей младшей, Яге Ягишне, за зельем приходила?
Говорит Аринушка:
- Я, бабушка, и приходила. Вместе с другом моим, ардар-камнем. А теперь он в беде, и как помочь ему – того не ведаю…
- Что ж, сослужишь мне службу – научу тебя, как его расколдовать.
Согласилась Аринушка. Баба Яга дала ей костяной уток и клубок ниток:
- Сотки мне, красна девица, ковёр. А я тем ковром лес на вечерней заре покрывать буду, чтоб ни одна птица к моему дому не подлетела, ни один зверь не подбежал. Не смотри, что клубок мал: каждую полночь будет добавляться в нём ниток ровно столько, сколько ты за день превратишь в полотно. Справишься – помогу в твоей беде, не справишься – пеняй на себя. А чтоб работалось тебе побыстрее, отберу я у тебя твой звонкий смех.
Поблагодарила Аринушка бабу Ягу, взяла нитки и уток из кости – и поспешила домой. Как пришла в избу – сразу села за работу: хочется ей ардара своего спасти, болит о нём сердечко.
День за днём как дождь дождит, неделя за неделей как река бежит. Ткёт Аринушка ковёр, ткёт, не отдыхает. Побледнела, иссохла, с подружками хороводы не водит – знай сидит дома за кроснами. Защебечет ли птица за окном, захохочет ли ребёнок за околицей, подружка ли шутку расскажет – не смеётся Аринушка, не улыбается. Пальцы от работы загрубели, капают на ковёр горькие слёзы, а волшебным ниткам всё нет и нет конца. Но ткёт Аринушка, обета не оставляет. Одна дума у неё на сердце, одна печаль: хочет она оживить своего каменного друга…

* * *

В деревне поговаривали: порчу кто-то навёл на Марфину дочку. Не иначе красоте её позавидовал… Исхудала девица, бледная стала, молчаливая. Да только не всё, что желал злыдень, удалось: женихов-то он от Аринушки не отвадил. Ведь кроме давней подружки, Любушки, хаживает к Марфе в избу и Петя, кожемякин сын. Вот уж парень – загляденье! Между Марфой и Пелагеей, кожемякиной женой, дружба давняя. Вот видать, и дети подружились, по сердцу пришлись друг другу. Ну, а коль пришлись – знать, после Усекновения, в новом году, жди весёлой свадьбы.
Так судили в деревне. И Марфа благодарила всех святых, что так. Знать, никто, кроме неё, не видал Аринушку вдвоём с каменным чудищем той майской ночью. И Любушка, добрая подруга, никому не сказала лишнего слова. Но сердце сжималось всякий раз, когда Марфа смотрела на свою единственную дочь. Уж сколько времени минуло, сколько воды утекло – а дочку словно подменили. И до сих пор Марфа просыпалась порой по ночам от слабых, жалобных стонов, укрывала Аринушку, крестила, кропила избу святой водой. И резал, как по живому, сонный шёпот дочери:
- Янгул… Любимый мой…
По первости Марфа радовалась, что пугающим встречам пришёл такой нежданный и бесповоротный конец. Думалось: ну, потужит Аринушка, покручинится немного – а там и успокоится. Делать-то нечего, а слезами горю не поможешь. Забудет своего проклятого ардара, посмотрит наконец на Пелагеиного Петеньку…
А она едва не каждый день, даже если не шла к боярскому двору, надевала то бусы, то серьги, а то кольца хитрой работы, из невиданных каких-то камней, один другого краше… Чуть не целый ларец был у неё. И всё его, истукана, подарки… Всё память.
Чем помочь доченьке? Как вернуть блеск глазкам, щёчкам румянец, губкам улыбку? Болело у матери сердце – да изменить едва ли что могло.
С началом Великого поста Петя стал всё чаще навещать Аринушку. Приносил сласти, занимал её самыми разными историями – и выдумками, и правдами. Марфа радовалась ему, как родному, расхваливала перед дочкой, сколько могла: и умён он, и красив, и ремесло знает, и говорит так складно – заслушаешься! Аринушка не перечила. И только раз в сердцах швырнула гребешок, которым чесала косу, бросила на стол зеркальце и расплакалась:
- Матушка, тошно мне! Я спрошу его о чём-то, а он мне в ответ: и так, Аринушка, может быть, и сяк, а в таком селе однажды иначе было, а в этаком городе и вовсе было наоборот! Да ещё вдогон расскажет, как ему про то батюшка поведал, да как он сам про то думал, ребёнком будучи! Не могу я! Хоть бы раз сказал просто: «да», или «нет», а то сил моих нет больше!.. Как дырявый куль с горохом, сыпет и сыпет… Хороший он парень, ладный, добрый, работящий – всем вышел! Да только я другого люблю, матушка, и ты про то лучше всех знаешь.
- Околдовал, - горько вздохнула мать. – Околдовал, аспид каменный!..
Она тихонько ответила:
- Чтоб я от тебя, матушка, дурных слов про Янгула не слыхала больше.
- Это что ж за дерзость? – охнула Марфа. – Чтобы дочь мне указывала, как булыжник называть?! Знать, ардар твой тебе дороже родной матери…
- Был бы дороже – пришла бы тогда пешая, на заре.
Марфа смолчала; отвернувшись, утёрла слезу краешком передника.
После Крестопоклонной седмицы Арина вдруг позвала Петеньку гулять – и вернулась с лёгкой улыбкой на губах, румяная от мороза. Марфа возблагодарила было Бога – да только от радости её не осталось и следа, когда через несколько дней Петенька вновь шагнул на порог. Одного взгляда в его ясные, синие глаза хватило, чтоб понять: без утайки рассказала Аринушка парню, отчего холодна с ним. Да ещё, видать, прибавила, чтоб оставил её, не приходил больше…
Но он не послушался. И ближе к Пасхе Марфа с гулко бьющимся сердцем спросила – словно походя, как о чём-то случайном:
- А что ж, коли посватается Петя…
Арина молча заплакала. Потом утёрла слёзы, высморкалась в платок:
- Матушка… Это только в сказках невозможного ждут и дожидаются. А у нас здесь, чай, не сказка. Возьмёт меня такую – пойду. Деток ему подарю… Он-то в чём провинился? Полюбилась я ему… А мне всё равно. С милым никогда не быть; либо одной век вековать, либо…
Она не договорила, расплакалась снова. Но Марфа рада была слышать и такой ответ. Думала про себя: вот поживут вместе, стерпятся, привыкнут друг к другу… А там родятся детки – оттает сердце у Аринушки… Господь поможет, не оставит. Беду отведёт…
Да только ночью вновь пробудилась оттого, что дочь стонала во сне, звала своего ардара, звала – и не могла никак дозваться…
Помогала Арине и подружка, Любушка. Они часто бродили вдвоём, или сидели в избе, вышивали – и Аринушка всё рассказывала, всё вспоминала. Любаша терпеливо, внимательно выслушивала её, и находила даже слова утешения – у тех, кто умеет чувствовать чужую боль, слышать чужое горе, они отыщутся всегда.
Иногда Любушка даже вопрошала о чём-либо сама – и Арина радовалась, как дитя, отвечала. Узнала Любушка и про то, что спят ардары стоя, и про то, что дышат и едят как люди, и про то, что сердце у них не бьётся, и потому они холодные. Удивилась, услыхав: и латы, и наручи, и сапоги, и всё остальное, что кажется монолитным камнем, на самом деле искусно сработано из колдовского материала. И снять его можно, и движениям он не мешает, но едва ардар прекратит шевелиться – станет недвижно или заснёт – тут же становится твёрже камня.
- А там-то, под одёжей… Он что ж… так-таки каменный? Али как человек… хоть немного?
- Он как-то наручь снимал при мне… Каменный. Рука каменная.
Люба зябко передёрнула плечами:
- Ох… Как ты не боялась его такого?
- Да ведь добрый он… Хорошо мне с ним было. Легко так… Словно много лет до этого дружили.
Любушка видела, что дело у Арины с Петенькой хоть и очень медленно, а движется к свадьбе; и обидно до невозможности было сознавать, что вместо неё, весёлой, здоровой, тот выбрал исхудавшую, потухшую Арину. Но Любаша понимала: обвинять в том подругу смешно. Насильно мил не будешь… Если запала в душу Петеньке Арина – значит, так тому и быть. В самом деле, кто возьмёт её, такую, всю в слезах по этому её Янгулу? Распростились они в июне, нынче март на дворе… Пока будет изживать его из сердца, стирать из памяти, на душе рубцы изглаживать – глядишь, и молодость пройдёт. А она-то, Любаша, молодая, жаркая – неужто другого ладного парня себе не отыщет? Вон, Архип из Ольховки – чем ей не пара? Чернобровый, волосы кучерявые тёмной волной… А поёт как!
Одно лишь казалось ей странным: когда любят, не могут прожить без того, чтоб лишний раз не взглянуть на сердечного друга, чтобы хоть парой слов с ним не перекинуться. Отобрал ардар у Аринушки колечко – но сам-то уж наверное мог прийти, взглянуть на милую… Да только сгинул он тогда, в начале лета, и больше Аринушке не показывался. Она крепко верила в то, что сдержал он своё обещание: уехал далеко-далеко. Но Любушка с грустью думала: стало быть, правду говорят люди, что каменное у ардара сердце.

* * *

Уж не считала Аринушка, сколько времени прошло. Притомилась она как-то вечером, заснула за кроснами. Оставалась у неё маленькая ниточка: закрепила она узелок, отрезала её да на блюдечко положила. Давно уже знала: ровно в полночь появится на блюдечке вместо оставшейся нитки новый клубок.
Проснулась Аринушка, когда петухи пропели, глядь – нет на блюдце клубка! Забилось её сердечко. Поскорее сняла она сотканный ковёр и побежала в зачарованный лес, к бабе Яге. Вошла в избушку на курьих ножках, развернула своё полотно:
- Вот, бабушка, соткала я тебе ковёр.
Смотрит Яга – дивится: сроду не видала такой ладной, красивой да ровной работы!
- Сильно же ты любишь его, красавица. Ну, а раз так, попрошу я тебя ещё кое-чем помочь мне, старой. Я уж слаба, глаза плохо видят – а нужно мне кружево, из паучьей нити сплетённое, чтоб сети в воду ставить. А то повадились русалки заветные лилии рвать на моём берегу. Сплетёшь кружево – тогда уж и скажу, как ардара твоего оживить.
Делать нечего, согласилась Аринушка. Дала ей баба Яга завязанный горшок, доверху полный пауками:
- Дома снимешь тряпицу, выпустишь ткачей. Будут висеть по углам, нитки тебе сучить. Так уж и быть, верну тебе твой смех – но, чтоб споро работалось, отберу твой острый слух.
Взяла Аринушка горшок с пауками и побрела домой, слезами омываючись. Ни птиц пения не слышит, ни ручьёв журчания, ни своих шагов. И собаки в деревне лишь пасть открывают, и петух на заборе лишь шею вытягивает, и матушка родимая лишь губами шевелит – ничего не слышит Аринушка.
Но всё так же болит сердечко, стонет, хочет спасти милого друга, оживить застывший камень…


* * *

Любушка собиралась в Ольховку, звала подружку:
- Аринушка! Ну, пойдём, родненькая! Хороводы поводим, попоём, потешимся! Архипа того самого покажу тебе – вот соловей! Так поёт, что душеньке в груди тесно, взлететь хочется!
- Нет, Любушка. Нет, милая. Спасибо тебе… да не пойду я. Не то матушке помочь не успею. А ведь завтра к Катерине Гавриловне…
- Ох, горемычная… Ну, ладно, Бог с тобой. Побегу я…
- Беги, Любушка.
Любава прикрыла за собой калитку и пошла по дороге, глядя под ноги, чтоб не вступить невзначай в прозрачную лужицу талой воды. Влажный, густой апрельский ветер пахнул в лицо, невольно заставив Любушку поднять личико и улыбнуться весне. Над голым лесом скользил в синеве клин перелётных птиц; лес тянул ветви, махал ему, будто приветствуя.
- Э-эй! – громко крикнула Любушка, задрав голову, и тоже замахала руками, - Эй!.. С возвращением!
Избы ещё пахли куличами, висели на окнах чистые занавески, при встрече народ христосовался, менялся крашеными яйцами. Солнце нещадно топило снег; он отступал, сползая в низины, и обнажал взгорки. Весело щебетали воробьи и синицы, весело хрустела под ногами намёрзшая кое-где за ночь ледяная корка.
- Ух! – сказала Люба, увидев, что торная дорога до соседнего села превратилась теперь в огромную непроходимую топь.
До Ольховки по большой дороге идти было совсем ничего; крюком, через рощицу, подольше – но выбирать не приходилось. Любушка повернула на утоптанную тропку и побежала вперёд. Самое трудное будет, пожалуй, пройти по самой кромке ручья – так, чтобы не оступиться и не шагнуть ненароком в ледяное крошево. Был и третий путь в Ольховку, безопасный и удобный даже в распутицу, но он был ещё длиннее, шёл, огибая рощу – и Любушка, положась на «авось», побежала той дорогой, что выводила на берег ручья. Побежала, поругивая про себя тех, кто подобным образом сокращал путь, коли ехал верхом: от брызг и осколков льдин, вылетавших из-под копыт, и становилась корявой да скользкой и без того опасная тропа.
Она всё никак не могла решить, нравится ли ей Архипушка так же сильно, как нравился когда-то Петенька. Может, выдумала она всё, чтоб потешить сердце, чтоб не горевать о кожемякином сыне? А жалко, всё-таки; жалко, что не сложилось, не сбылось… Ведь не столько любит Петенька Арину, сколько просто втемяшил себе в голову, будто она одна нужна ему в целом свете. Привык к ней, привязался… Не было там никогда большой любви. И уж по всему видать, что не будет. Жить будут ровно да тихо, по-христиански… Может, для них так и хорошо…
Но самой Любушке хотелось, чтобы обязательно случилась в её жизни большая, горячая и счастливая любовь. Чтоб, как в сказке, рука об руку пройти через всю жизнь и умереть в один день! Она, размышляя о том, улыбалась, глядя в синее небо, куда тянулись неодетые ветви деревьев. Вслед за нею, не желая ехать дальним путём, на тропу свернул всадник. Но Любушка так замечталась, что даже не рассердилась на него. Напротив: слушая перестук и влажные шлепки копыт, думала: вот, вот какой должна быть любовь! Чтоб сердце билось, замирало; чтоб колотило, как копыта по дороге, будило от зимнего сна всю землю!
Но тут, нарушив плавный лебединый полёт мечты, кряквой метнулась в голове мысль: не проедет всадник-то!.. Не пройдёт он по ручью. Ведь на прошлой седмице повалило там старую ель. Человек протиснется, а верховому никак: не объехать, не перескочить.
Любаша вдохнула, обернулась, чтоб предупредить проезжего – и выдохнула криком, увидав, что за всадник ехал за нею след в след.
Он, видно, хотел зажать её именно там, в самом узком месте скользкой тропы, где не сбежать, и не сделать шага ни вправо, ни влево – но Любушка оглянулась раньше времени. В ответ на её истошный визг он придержал коня; терпеливо дождался, когда иссякнет крик, и глухо произнёс:
- Здравствуй, Люба.
Она попятилась; наткнулась на ивовый куст, присела на постыдно задрожавших ногах. Да, прежде страсть как любила поболтать о нечисти, обитающей в лесу – так, чтоб мурашки по коже и засыпать было жутко, но одно дело россказни, и совсем, оказывается, другое…
Ой, да кто же знал, что ардары такие страшные?!
Внезапно колесо мыслей, выбитое из колеи ужасом, вскочило обратно – и всё, что было известно Любушке, разом намоталось сверху, как пакля на ось. Девушка провела тыльной стороной руки по губам, выпрямилась, взглянула на всадника и нетвёрдым голосом спросила:
- Это не ты Янгул?
И сама испугалась слов, выпущенных в сырой воздух. Почудилось: вот сейчас он, неведомо на что рассердившись, в одно слитное движение выхватит из ножен короткий меч и разрубит её наотмашь с головы до ног… Но чёрный всадник лишь слегка опустил подбородок:
- Я.
Помолчал немного; снял с поводьев руку – в каменных пальцах тускло блеснул медный ободок.
- Раз уж ты знаешь… Передай ей это кольцо. Скажи: пусть придёт хотя бы раз. Не могу больше без неё.
Он тронул коня и медленно поехал на Любушку. Она, как заворожённая, подставила было ладонь – но вдруг резко отдёрнула и спрятала руки за спину.
Он глядел на неё сверху, не понимая. Справившись с комом в горле, Любаша ухватила ртом побольше холодного воздуха и заговорила незнакомым, низким голосом:
- Нет, Янгул, не передам. И так ты её измучил. Коли хочешь повидать – сам к ней приходи. Как честный человек… А то – в лес девицу звать… Довольно уж...
Сказала – и зажмурилась, ожидая удара. Сердце бешено билось, и горела в нём яркая, отчаянная мысль: ну и пусть! Ну и пусть рубанёт! Не жалко! Да кто ж ещё ему, уроду, в лицо правду-то скажет, если не она?.. Чай, не его каменное сердце от боли корчилось, когда неделями напролёт плакала Аринушка, таяла на глазах!..
Но ничего не случилось. Любушка приоткрыла один глаз, потом другой; потихоньку расправила плечи. Ардар неподвижно сидел в седле, глядел на Любушку чёрными глазами. Потом отвёл взгляд, коснулся им дальних деревьев – и, повернув коня, молча ускакал прочь.
Любушка хотела как ни в чём не бывало зашагать дальше, но почувствовала, что от пережитого страха дрожат ноги. Очень некстати память выдернула из своего расписного сундучка слова Арины:
- Он меня обнял тогда крепко-крепко…
И Любушка, охнув, как старуха, села под куст в мокрый глубокий снег.


Продолжение следует...

@музыка: Золотое Кольцо и Надежда Кадышева "Белым снегом"

@настроение: ...ардар-эксгибиционист...

@темы: Проза, "Аринушка и ардар", Творчество

---

Грех гнева :)

Недавно в избранном (конкретно - у Бластера) увидел интересную вещь: "10 вопросов, которые вас раздражают". Пост мне очень понравился. И заставил невольно задуматься, какие же вопросы задевают меня.
И вот какая вырисовывается картина.

Десять вопросов, которые приводят меня в состояние плохо контролируемого бешенства. По нарастающей, от 1 до 10 баллов.

1. Тебе понравилось? (в известной ситуации) Нет, мне не понравилось! Спрячь своё хозяйство и никогда никому его больше не показывай! О бешенстве, конечно, тут речи нет, но вопрос идиотский.
2. Зачем ты занимаешься фигурным катанием (пишешь, собираешь кукол)? Это же не приносит тебе никакого дохода! Промолчу в ответ. Потому что объяснять что-либо таким людям бесполезно.
3. Почему ты не разменяешь свою квартиру? - если вопрос исходит от человека, который знает меня и мою семью больше 10 лет. (так что ПЧ, который мне его задал, может спокойно выдохнуть. )
4. Почему ты не хочешь стерилизовать свою кошку? - потому что это не ваша кошка.
5. А с N. вы так и не помирились? - С N мы и не ссорились. Мы развелись, потому что отношения были бесперспективны, а не вследствие ссоры. Причём, что характерно, развелись пять лет назад.
6. И что, тебе нравится? - относительно работы. Да, нравится, но куда меньше, чем упаковщиком. Вот это была работёнка! Данный вопрос следует отличать от выражения интереса "Ну и как тебе, нравится?" В переводе с русского на русский звучит или так: "Неужели ты способен полноценно работать?", или так: "Неужели ты не мог найти себе что-то поинтеллигентнее, по специальности?"
7. Послушай, ты уверен, что тебе действительно надо так строго соблюдать пост? Я понимаю, раньше, при маме... - от людей, знающих меня более 10 лет. в следующий раз, услышав такое, брошу трубку.
8. Почему ты не выкинешь эту мамину вещь? Она же тебе точно не пригодится! - как говорится, без комментариев.
9. Почему-то мне кажется, что на самом деле ты лесбиянка, просто боишься открыто в этом признаться. А? - к счастью для себя, этот вопрос при личной встрече, глядя мне в глаза, не задавал ещё никто. По роже кулаком я вряд ли заеду (я же добрый!), но приятельские отношения (если они начинали складываться) могут навсегда остаться в лучшем случае приятельскими.
И, наконец, в лидерах - конкретный вопрос, поступивший год назад от конкретного человека:
10. А почему это вдруг ты подселил к себе Микроскопа? У него что, своей квартиры нет? - тут я просто не знаю, что сказать. То есть тогда я вежливо объяснил, почему, но душа была целиком и полностью объята пламенем гнева.

Как видно из этого списка, я чудовищно злопамятен. Человек злится тогда, когда не может доказать свою правоту прямо здесь, не сходя с места. Лидирующее место в списке обид занимает (вопросы № 1, 7, 9) тема лжи. То есть подозрение в том, что я сказал неправду, сделал неправду или (ещё круче) занимаюсь тем, что лгу всем в глаза на протяжении многих лет. Вопрос из этой серии легко доводит меня до неадекватного состояния. На втором месте (вопросы № 3, 4, 8) идёт желание распоряжаться тем, чем распоряжаться вправе исключительно я. На третьем - попытки подкорректировать мою жизнь и привести её "в соответствие с общепринятыми стандартами", вкупе с сомнениями в том, что я самостоятельный человек (вопросы № 2, 6).

Всё так, всё хорошо. Другое дело - даже эти вопросы (равно как и любые другие) - не повод для гнева. Всегда может быть так, что человек и не знал, и не хотел задеть, и вообще имел в виду что-то другое, и даже искренне хотел дать хороший совет. То есть, если копнуть глубже, гнев порождает засевшая в душе гордыня, которая полагает правой одну себя, только себя, исключительно себя.
И я написал этот пост в надежде, что - как обычно это случается - увидев сокровенные мысли, превращённые в ровный строй бесстрастных букв, вдруг осознаю всю мелочность обид и копошения в луже своих негативных эмоций.
Дай Бог, чтобы так.

@музыка: сб. "Touch in the night"

@настроение: Ну что, дождались длинного поста? )))

@темы: Нарциссизм фуры, Как правильно спасать Вселенную

---

Аринушка и ардар, часть 8

Ну-с, вот и добрались до самой романтической и одновременно самой драматической части. И заодно перевалили аж за середину повести.
Приятного чтения!

Аршин - мера длины, равная 71,12 см.
Карнеол - оранжево-красный сердолик
Ногат - оникс (поделочный камень)
Чуни - род лёгкой обуви наподобие лаптей

Часть 8. Стр. 38-46

* * *

Вот уж и третьи петухи прокричали, и заря занялась – нет Аринушки. Как вдруг потемнело небо, и услыхала мать конский топ. Выбежала она за околицу и видит: везёт Аринушку на вороном коне каменный человек. Испугалась Марфа, залилась слезами горючими, под ракитовым кустом схоронилась. А каменный человек довёз Аринушку до деревни, поворотил коня, в три скока достиг чащи – и пропал. Тут Марфа кинулась к дочке:
- Ох, - говорит, - я уж думала, живой не видать мне тебя! Как не растерзало тебя чудище каменное?
Аринушка обняла её ласково, в избу повела, на лавку усадила:
- Что ты, - говорит, - матушка! Что ты, родимая! Разве мог он меня обидеть? Доброе у него сердце!
И рассказала матери, как гуляла с ардар-камнем в заповедном лесу, как за зельем к бабе Яге ездила, как ослушалась друга своего, подошла к диковинному цветку, как заснула сном беспробудным… И как, едва пробудилась на заре, он её прямо к воротам привёз. Слушала Марфа, дивилась – да не верила. Почудилось ей, будто околдовал ардар дочку её ненаглядную. И спросила Марфа:
- А как же ты, доченька, через Темень-реку переправлялась? Ведь ни моста там нет, ни лодки, ни переплыть её нельзя, ни вброд перейти. Птицы и те не перелетают, назад ворочаются…
Аринушка и показала ей колечко:
- Вот, матушка! Коли приложить его к самому высокому дубу, станет над Темень-рекой крепкий мост.
А когда вечером, умаявшись за день, заснула Аринушка, мать сняла у неё с пальца то колечко, вышла за околицу да и закинула его в самый высокий бурьян, в самую глухую крапиву.
Проснулась Аринушка поутру, ищет колечко – да нет его.
- Матушка, не видала ли моего колечка волшебного?
- Нет, дочка, не видала. Знать, вчера не на тот палец надела, да ночью-то и обронила. Поищи под половицей – может, найдёшь.
Искала Аринушка, искала – да как отыщешь то, чего уж нет? Села она и заплакала:
- Ах, горе какое! Обещалась я другу своему прийти завтра на условленное место. А если не приду – будет знать, что не мил он мне, что не хочу видеться с ним боле.
Обрадовалась матушка; ну успокаивать Аринушку:
- Не горюй, дочка! Знать, так оно и должно быть. Ни к чему тебе, живой, с каменным истуканом дружбу водить.
Да только плачет Аринушка, не унимается:
- Сказал он, что умрёт с тоски, коли не приду я больше! Станет навек мёртвым камнем, если не вернусь…
А Марфа и рада:
- И, дочка! Негоже тебе, ягодка моя, с нечистью знаться. А что говорил – не слушай тех слов. Не умрёт он без тебя! Покручинится, потужит – да и забудет ваши прогулки да разговоры сердечные. Не плачь, дочка. Потерялось колечко – ну, знать, так тому и бывать.
Поверила Аринушка матери. Слёзки вытерла, повеселела. Прошёл день, а там и другой, а за ним и третий… Ждал, ждал Аринушку каменный человек на том берегу Темень-реки, да так и не дождался.

* * *

Марфа молча наблюдала, как Аринушка собиралась. Точь-в-точь, как всегда: закрепила на голове расшитую перевязку, надела передник, приготовила корзинку с обедом… И только когда каким-то неловким, скованным жестом отставила пеньковые чуни и обулась в любимые башмачки, мать тихо-тихо спросила:
- К нему?..
Аринушка опустила плечи; ответила, не оборачивая лица:
- Да…
Марфа чуть помедлила, а потом произнесла – горько:
- Скажи ему: за то, что меня вылечил и тебя живую домой привёз, я ему благодарна. А за то, что околдовал тебя, глупую – нет ему моего прощения, и не будет никогда!
Аринушка остановилась у порога:
- Да не околдовал он меня…
Марфа махнула не неё рукой:
- Да иди уже скорее, не томи! А то ведь не пущу! Ох, наказание ты моё…
Аринушка выскользнула за дверь, сбежала с крыльца и поспешно вышла за ворота. Торопливо пошла по улице, ощущая, как горят щёки после такого неожиданного напутствия.
Когда мать пришла в себя, Арина показала ей мешочек с остатками толчёной травы, рассказала: если б не Янгул, хворала бы ты, матушка, куда злее и дольше, а то бы и вовсе не поправилась. Устыдившись своего молчания, теперь поведала матушке всё то же, что и Любаше; не утаила и того, как купила ардару Псалтырь и Священное Писание, как принесла в его дом иконы, как научила молиться и творить крестное знамение. Какая же он нечисть? Он другой, чуждый, непривычный – но человек. И не чудовище какое – напротив, добрый, благородный…
Сперва мать не хотела и слушать. Грозилась запереть дочку в избе, грозилась не оставить в доме ни одного пояса, спрятать все – и пусть-ко тогда попробует Аринушка выйти на улицу! И шагу за порог не ступит, распоясанная-то! Плакала, причитала, молила дочку не видеться больше с каменным истуканом – уж если не ради неё, несчастной, то ради Христа Бога…
Аринушка покорно вытерпела и это. Знала: поделом! Сама виновата.
Но постепенно Марфа смирилась, утихла. С неохотой, скрепя сердце, прислушалась к тому, что рассказывала Арина. И понемногу начала верить, что совсем не таков ардар, каким рисует его людская молва.
Но что Янгул околдовал её несмышлёную дочь – на том Марфа стояла крепко, и ничего не хотела слушать.
И теперь, спускаясь с пригорка, Аринушка вдруг осознала: в эти дни она вспоминала Янгула куда острее, нежнее и чаще, чем прежде. Тронув кольцом старую берёзу на опушке, Арина углубилась в лес. Как странно и даже страшно, оказывается, признаться себе в том, что давно уже чувствуешь в сердце. Словно прыгнуть в колодец, где не видишь дна. Приворожил ли её Янгул? Конечно же, нет. Но сегодня она ясно, отчётливо понимала, что спешит по неприметной тропе, убыстряя шаг, не к благородному ардару, спасшему её от лисицы. Не к доброму хозяину чудного садика за рекой. И даже не к другу.
К любимому бежит сегодня она. Мечтает о встрече, жаждет снова видеть его, разговаривать с ним, глядеть ему в глаза… Улыбаясь, легонько, будто бы случайно, касаться своей рукой его руки…
Как могло всё так обернуться? Ведь полюбила она. Всем сердцем полюбила. Давно ли боялась заговорить с ним, посмотреть ему в лицо? А нынче… Ардара полюбила!.. И что делать теперь?
Аринушка остановилась: подрастающий клён перекинул над тропой тонкую чёрную ветку с молодыми листочками. Она осторожно отвела её рукой, вздохнула и поспешила дальше. Вот и ответ, что делать: шагать вперёд, пока есть, куда. Обратной дороги уж нет…
Янгул ждал её на высоком берегу, под дубом, на том же месте, что и всегда. Сладко замерло и тут же громко застучало сердце. Как же медленно вылезает из берега ленивый мост!
Едва его край коснулся земли, Аринушка перебежала через реку, даже не подбирая подола:
- Здравствуй, Янгул!
- Здравствуй, Аринушка.
После всего, что перечувствовал тогда над нею, сонной, он особенно ждал новой встречи. Все эти дни думал только о ней – и даже в какой-то миг почудилось, будто права была Арина, так упрямо повторявшая: человеческое у тебя сердце! Живое, горячее, доброе!
Может, и так… Да только, как и прежде, не бьётся оно.
Не человек он. Ардар. И надеяться на взаимную любовь, на то, что сбываются мечты и воплощаются сказки – нелепо.
Он посадил её на Басара, тронул поводья. Тогда, на рассвете, он угадал, что старая Марфа встречала дочь на развилке дорог; слышал и видел почти всё. Потому и думал все эти дни только о том, чего слышать и видеть уже не мог. Боялся, что больше не отпустит мать Арину в заповедный лес. Пытался убедить себя, что так будет правильнее, так будет лучше – и не мог. Болью отдавалась во всём теле мысль о том, что, быть может, напрасно прождут они сегодня с Басаром на высоком берегу. Что им с Ариной, может статься, никогда больше не увидеться…
Но она пришла. Его любимая, его желанная. И вновь сидела близко-близко, вновь улыбалась ему, вновь то опускала, то поднимала густые ресницы…
Помолчав немного, он спросил:
- Как матушка? Полегчало ей?
Арина вспыхнула:
- Так ты знаешь…
- Да.
- Полегчало…- со вздохом призналась Арина. - Она тебе велела передать, что за лекарство благодарит. И за то, что домой меня вернул тогда – тоже… Правда, она думает, что ты обманом меня в лес завлёк, приворожил…
- Сама пошла.
Она смущённо улыбнулась на эту шутку и снова покраснела.
Он любовался её свежим, румяным личиком, и не думал отводить глаз. Басар, прекрасно зная дорогу, вёз их шагом, легонько покачивая. Арина тоже глядела, не отрываясь, и думала: как это раньше не замечала, насколько Янгул красив? Особенно хороши именно эти его высокие скулы, немного раскосые чёрные глаза, чётко очерченные губы… Неподвижные брови и те прорисованы по тёмному камню искусно, с изгибом. Разве что уши ардара не в лучшую сторону отличаются от человеческих: больше похожи на плоский отросток скулы.
- Поедем сегодня гулять? – прервав её созерцание, предложил ардар. – До вечера дождя не будет. А я тебя на дальний холм хотел свезти. Там груши дикие цветут. И вишни.
- До сих пор? – поразилась Аринушка. – Скоро уж лето! Отцвели, должно быть…
- Эти только распустились. Поедем?
- Поедем, Янгул, конечно! Может, сразу тогда и повернём? Обед с собой возьмём…
- Кружки захватим. Пить захочется. Там солнечная сторона.
Низкая ветка дуба, под которой они проезжали, сердито вцепилась в волосы ардара и торчащим сучком разорвала ветхую льняную ленту. Янгул недовольно встряхнул головой, и густые чёрные пряди упали ему на плечи. Арина заулыбалась:
- Ой! Правда ведь, хвост у тебя настоящий! А я всё не верила…
- Хочешь – тронь. Убедишься.
Она осторожно протянула руку к его волосам – и Янгул тотчас пожалел, что так опрометчиво позволил к себе прикоснуться. Вместо того, чтобы как следует дёрнуть прямые гладкие пряди, она ласково провела по ним рукой, погружая кончики пальцев в чёрный шёлк. А затем, смущаясь, погладила ардара по голове – и в груди его немедленно сплелось в тугой клубок уже знакомое коварное тепло. Янгул не хотел, чтобы и в этот раз оно раздалось вширь и заполнило собою всё тело. Но Аринушка медленно провела мягкой ладонью по его груди – и зыбкая оболочка горячего шара лопнула, тепло разлилось от ног до горла.
- Янгул… - вдруг, стесняясь, произнесла Арина. – Ты… очень красивый. Ты знаешь об этом?
- Не задумывался.
- Вот… Теперь знаешь. Скажи, а я… Я красивая?
Он улыбнулся:
- Очень.
Она вспыхнула и опустила глаза. Ардар вновь ощутил, как резко перестало хватать воздуха – и приоткрыл губы, стал дышать через рот. Ещё никогда он так не желал поскорее добраться до дома.
Пока Арина складывала в корзинку берестяные кружки, он отыскал в сундуке ненужный лоскуток, встал перед зеркалом и кое-как стянул волосы на затылке, чтоб не мешали. Но тут же услыхал за спиной:
- Кто ж так делает? Погоди, я сама…
Он безропотно подчинился. Арина посадила его на лавку, достала из кармашка гребень с длинными редкими зубьями, тщательно расчесала ему волосы и аккуратно, туго перевязала синей лентой из своей косы – а себе тут же ловко приладила линялый старухин лоскуток.
- Вот… Совсем другое дело.
- Будет у тебя дочка – расскажешь, как баловалась, ардарам хвосты перевязывала, - пошутил он.
Аринушка рассмеялась:
- Зачем же расскажу? Познакомлю её с тобой. Пусть привыкает.
Он ничего на это не сказал.
…До дальних холмов доехали легко. Аринушка рассказывала, как пыталась вырастить боярской дочке цветы для светлицы, и как их сперва поела мышь, а потом, когда Арина посадила и вырастила новые – кошка. И как она боялась, что Катерина Гавриловна разгневается, и как та посмеялась. Дорога долго вилась по равнине, а затем круто полезла вверх и потерялась на склоне. Они спешились; Янгул отпустил Басара пастись и пошёл вверх по извилистой тропе, указывая Аринушке путь. Она взбиралась следом – и отчего-то вспоминала, как шла за ним впервые по незнакомому лесу. Точно так же, как тогда, качался теперь перед её взглядом хвост из смолянисто-чёрных волос, точно так же утыкался её взгляд в каменную спину, точно так же шёл Янгул, не оборачиваясь. Разве только сегодня ардар вооружился не луком, а коротким мечом – видно, утром ходил за реку, смотреть расставленные капканы. Меч, прицепленный к поясу, болтался из стороны в сторону, показывая то конец ножен, то рукоять. А это ведь тоже было… Ещё раньше: в тот самый день, когда она впервые увидала его на ярмарке.
Довольно скоро они выбрались на плоскую поляну, поросшую густой невысокой травой. За несколько аршинов до неё Янгул неожиданно обернулся – и подал Аринушке руку: последние несколько шагов по тропинке надо было делать над отвесным северным склоном. Зато на самой полянке, куда привёл её ардар, в самом деле раскинулся настоящий райский сад. Дикие груши и вишни, обступившие полянку с восточной и западной стороны, распустились так пышно, так низко склонили усыпанные благоуханными цветами ветки, что напоминали душистые белопенные валы. Земля под ними была вся сплошь желта от одуванчиков – а оттуда, где они кончались, и зелёный ковёр травы сбегал вниз по крутому южному склону, открывался такой вид, что Аринушка, подняв глаза, ахнула:
- Янгул… Господи, красота-то какая! Как будто весь мир на ладошке!
И верно: под склоном холма простиралась долина, где ярко блестел на летнем солнце узкий приток Темень-реки, шептались на ветру камыши, ветер гладил невидимой рукой изумрудный ковёр луга. Там, где кончался луг, непроходимой стеной стоял ближний лес – и призрачно синел на горизонте дальний. Всё цвело вокруг, и с головокружительной высоты различимы были даже белые и жёлтые пятнышки бабочек, порхавших над лугом.
- Здесь ранним утром, на заре, лучше всего, - садясь на траву, сказал Янгул. – Солнце ещё за холмом, глаза не слепит. Даль вся в дымке. Колокол ранний слышен от вас. И петухи. Но птицы здешние громче всего. Их столько…
Аринушка разулась; опустилась рядом с ним на мягкую траву, ничуть не боясь зазеленить сарафан, и обняла колени руками. Тихонько предложила первая:
- Помолчим?
Ардар кивнул.
Она давно, ещё во время прогулок по лесу, скованному морозным сном, заметила: обыкновенно они с Янгулом разумеют и чувствуют окружающий мир примерно одинаково. И любые слова сейчас будут лишними. Он хорошо понимает, что ощущает она, оказавшись здесь, как сладко ей, в каком восторге пребывает душа. На этой поляне они сегодня вдвоём – как будто больше нет никого в целой земле. Словно они – Адам и Ева, ещё не изгнанные из рая…
Бесконечно прекрасен был мир, окружавший их, и безгранично счастливой ощущала себя Аринушка именно потому, что выпало ей жить на свете и видеть своими глазами его красоту. Она подозревала, что и Янгул думает примерно так же – ведь не зря он столько ждал, чтобы привести её сюда именно в пору цветения, самую мимолётную и самую чудесную.
Не в силах будучи больше сдерживать в груди детский восторг, Аринушка поднялась с земли и подошла почти к самому краю поляны – так, чтобы взгляду открылась прозрачная высота, чтобы захотелось запеть, как птица – и взлететь, раскинув руки.
Ардар поднялся следом за ней:
- Нравится тебе здесь?
Она лишь выдохнула:
- Ох, Янгул!.. – и, обернув к нему лицо, заулыбалась.
Какое-то время они стояли, любуясь солнечной долиной, на некотором расстоянии друг от друга. Потом ардар, осторожно ступая, сократил его и встал у Аринушки за спиной. Теперь она не обернулась, хотя и знала: он совсем близко. Даже ближе, чем тогда, когда они отражались вдвоём в тусклом зеркале. Прохладное дыхание касалось её головы, и отчётливее грома слышался лёгкий шорох и поскрипывание каменных лат. Сердце колотилось быстро-быстро, но Аринушка не шевелилась – только чуяла, как начинает легонько кружиться голова.
Янгул положил тяжёлую ладонь ей на плечо – и сердце ухнуло. Как будто бы прямо туда, вниз: расправило крылья, полетело. Аринушка не шелохнулась, не повернула головы, не издала ни звука. Он слегка сжал пальцы и потянул её к себе. Она послушно переступила на полшага назад – и сразу, всем телом, коснулась Янгула. Он оказался неожиданно тёплым: солнце приятно нагрело каменные доспехи, пока они сидели вдвоём на траве. Ардар положил ладонь на другое её плечо, помедлил – и руки его замкнулись на груди Арины. Ещё одно еле заметное движение – и вот уже она крепко прижата к груди Янгула, вот уже чувствует сквозь рубаху и сарафан прикосновение его живота и ног.
Сердце, поднявшись, как река в половодье, стучало уже где-то между ключиц, и ей было горячо – всей, от пальцев босых ног до русой макушки. Вдохнув, Аринушка медленно подняла руки и положила их, раскалённые, поверх прохладных рук Янгула. Теперь уже он не пошевелился, понимая, что оба желают сейчас одного: чтобы этот миг длился вечно.
В самом деле, всё изменилось вокруг. Вроде бы и небо, и луг, и река, и лес на горизонте были точно такими, как минуту назад – но вместе с тем кто-то словно стёр с картины мира еле заметный налёт. И всё вокруг засияло красками такой чистоты и силы, что Аринушке хотелось плакать от восхищения и невозможности вместить всё, что открылось в это мгновение человеческому сознанию.
Сейчас, когда Янгул обнимал её, крепко прижимая к себе, она не только чувствами, а будто бы и всем телом ощущала, как выходят из берегов две души, переливаются через края земных тел и становятся одной, и как в огромной груди стучит одно на двоих сердце. И чудо это сотворила с ними любовь – соединив каменного ардара и её, земную девушку из плоти и крови. Здесь, сейчас, где у ног их в безмолвном восхищении лежит весь мир, они стали единым целым.
- Это всё, - прошептал сверху его голос. – Большего я тебе дать не сумею.
Теперь ничего не ответила Аринушка – лишь ласково погладила его большие шершавые ладони.
Вниз они спускались в молчании. И, хотя после трапезы на райской полянке, как обыкновенно бывало, они говорили обо всём на свете – самый глубокий след в сердце оставили те объятия над обрывом.
Басар покосился на Аринушку так, словно понимал, что сотворила девушка с душой его хозяина, и она невольно улыбнулась. Они сели на коня вдвоём – точно так же, как садились всегда; ардар чуть толкнул его пятками в бок, и тот послушно зашагал по тропе. И Аринушке показалось смешным, что теперь, когда только что две души слились в одну на вершине холма, они ведут себя так, словно всё осталось, как прежде. Пусть Янгул лишь обнял её – но обнял так, что не требовалось сверх того никаких слов, никаких лишних объяснений. Она любима! И он ею любим…
И ей показалось странным доехать вот так – будто ничего и не было – до самого дома. Не скрепив их соединения безмолвной клятвой уст, не пролив ни единой капли нежности, переполняющей сердце…
Янгул негромко рассказывал ей о красном камне карнеоле. Она слушала, потихоньку наклоняясь всё ближе – и, наконец, решилась. Положила влажные ладони ему на плечи и потянулась горячими, дрожащими от волнения губами к чёрному лицу ардара.
В первое мгновение он чуть заметно подался вперёд, угадав и повторив её движение, и Аринушка успела увидеть, как в ответном порыве разомкнулись его холодные губы. Но в следующий миг Янгул отдёрнул голову – и резко, до боли, зажал ей рот ледяной ладонью. Отвернулся и тяжело произнёс глухим голосом:
- Нет!.. Не целуй меня, Аринушка. Нельзя тебе меня целовать.

* * *

А на четвёртый день вышла Аринушка в садик, села, закручинилась. Болит сердечко, чует беду неминучую, зовёт её скорее за Темень-реку бежать. Да как побежишь, коли потерялось заветное колечко?
Вдруг вылезает из-под земли крот:
- Здравствуй, - говорит, - красна девица! Рыл я намедни новый ход там, где самый густой бурьян да самая глухая крапива, и упало ко мне это колечко. А слыхал я от сороки-трещотки, будто колечко это волшебное, и оттого ты кручинишься, что его потеряла.
Поблагодарила Аринушка доброго крота, надела колечко на палец и скорее к Темень-реке побежала. Бежит по лесу – ветки её по лицу хлещут, коряги под ноги норовят кинуться, кусты за одежду цепляют – словно остановить хотят. Но не замечает Аринушка, спешит, что есть мочи, к другу своему любезному.
Перебежала она через Темень-реку – да так и ахнула. Стоит на берегу её милый друг, в землю врос, в ледяной камень превратился. Не говорит, не дышит; не видит, что пришла к нему красна девица. Пришла, да только поздно…
Заплакала Аринушка горькими слезами, обняла холодный камень:
- Я виновата, мне и ответ держать. Хоть весь свет обойду, а найду способ снять злые чары, расколдую тебя, любезный мой друг! Люб ты мне, дорог – не покину я тебя в беде!
И пошла Аринушка, куда глаза глядят, по заповедному лесу, с одной только думой: как бы друга своего милого оживить, как с заклятьем справиться…

* * *

Янгул спрыгнул с коня; Аринушка, ничего не понимая, хотела спрыгнуть следом, но он властно остановил:
- Не смей!.. Сиди. Я рядом пойду. Сейчас всё скажу. Погоди только. Не торопи.
Он взял Басара под уздцы и повёл за собой по узкой лесной тропе. Аринушка ехала с горящими щеками, опустив взор, и покорно ждала.
Он заговорил нескоро – и Арина, слишком хорошо зная своего каменного друга, угадала по грустному монотонному голосу, как трудно даётся ему это признание.
- Когда я служил у колдуньи, однажды пришлось побывать её игрушкой. Коли ей становилось скучно, она выбирала кого-нибудь из нас, ардаров, и забавлялась. Иной раз велела двоим убить третьего у неё на глазах. Иной раз пробовала разные заклинания. Со мной случилось второе. От её колдовства я получил умение превращать в мёртвый камень всё, что ни захочу. Дерево, медь, золото; цветок, зверя, птицу… То, что я поцелую, немедленно превратится в камень. Вот и всё. Помню, как смеялась она, протягивая мне крыс, лягушек и змей. Требовала, чтоб я их целовал. И я целовал. А она хохотала, глядя, в каких позах они застывают навсегда. Ей была игра на один час. Мне – на всю жизнь. Если ты поцелуешь меня, Аринушка…
Он не закончил – только опустил голову и зашагал быстрее, ведя Басара в поводу. Арина, не удержавшись, всхлипнула и громко заплакала, роняя слёзы в гриву коня. Пройдя ещё немного, ардар наклонился и сорвал желтевший в траве лютик. Остановился, обернулся к девушке:
- Смотри.
Поднёс к губам, на мгновение прижал – и отнял: ледяным, мутным кусочком ногата.
Аринушка закрыла лицо руками. Но рыдания прорвались из груди, зажать их дрожащими пальцами она не смогла.
- Господи… Янгул… Что же делать теперь?!
Он ровно произнёс:
- Ничего. Я пытался найти того, кто снимет заклятье. Некоторые брались. Но ничего не смогли изменить.
- А ты… А людей… ты тоже целовал?
- Да, - признался ардар. – Как-то раз встретил в лесу девушку. Она была не как ты, другая. Но тоже не испугалась, заговорила со мной. Я думал, она станет мне другом. Но она лгала. Притворялась. А сама искала случая убить. Она больше слушала молву, чем своё сердце. Я доверился ей. А она предала. И как-то раз подошла, потянулась, чтобы поцеловать. Но в руке за спиной держала камень… Ты видела её. Ты однажды даже спросила, отчего у неё такое злое лицо.
Он вновь надолго замолчал. Арина рыдала, судорожно хватая воздух, и даже Басар, понуро опустив голову, шагал медленно, непривычно тяжело.
- Не знал я, что так обернётся. Придётся расстаться нам, Аринушка. Вот и всё. Конец нашей сказке.
Тут уж она не стерпела: спрыгнула с коня, едва не покалечившись, и бросилась ардару на грудь:
- Нет! Нет, нет, нет, Янгул, нет!.. Прости меня!.. Теперь, когда я знаю, я сдержусь, я…
Он расцепил её руки, сомкнутые у него на шее, медленно опустил их, взглянул в заплаканное лицо:
- Теперь уже я не сдержусь, милая. Полюбил я тебя. Крепко полюбил, родная. Не знаю, как люди любят – но кажется мне, что так же… Нельзя нам больше видеться с тобой. Я и думать не мог, что так получится… Да вот – вышло.
Она уткнулась лбом в холодную грудь ардара, вновь отчаянным движением положила руки ему на плечи:
- Янгул… Янгул… Может, сумеем придумать что-нибудь? Может, будем видеться хоть изредка, хоть на минуточку?
- Нет, Аринушка… Я ведь чуть не погубил тебя тогда, сонную. Чуть было не поцеловал. В последний миг опомнился. Такого везения не будет больше. Не могу я допустить, родная, твоей гибели. О матушке подумай: что с ней будет? Обо мне подумай… Нет, Арина. Возвращайся к себе. Возвращайся домой. Я ведь ардар… Я и так, без заклятья, тебе не пара. Найдёшь себе хорошего человека, выйдешь замуж, заживёшь своей семьёй… А для меня ты большим счастьем была. Я тебя никогда не забуду.
- Янгул… Янгул, родной мой, любимый мой! Куда я пойду? Да как же я смогу теперь – без тебя?..
- Сможешь. Это только поначалу думается, будто не сможешь. А ты сильная. Храбрая. У тебя вся жизнь впереди.
- Не нужна она мне без тебя, Янгул!..
- Это кажется только. Пойдём… Подарки мои заберёшь на память, и провожу я тебя.
- Янгул… Погоди… Постой… Не выдержу! Сердце сейчас разорвётся…
Она приникла к его груди, низко нагнув голову. Ардар тяжко вздохнул, обхватил её руками и крепко, отчаянно обнял. Он ждал, что этот миг когда-нибудь наступит. Ждал ещё с зимы, как горькой неизбежности. И теперь испытывал даже чувство сродни облегчению: ну, вот и прошло мучение. Оборвалось. Да ведь… иного конца не могло и быть.
Аринушка прижалась к нему всем телом – и, рыдая, стала слепо, безумно целовать в каменное плечо. Он вздрогнул; взял её за горячие руки, отстранил:
- Что ты делаешь?.. Аринушка, родная моя… Не надо. Не надо, любимая. Мне же больно.

* * *

Наутро даже показалось, что всё самое тяжкое осталось позади. Всё привычно; всё, как всегда. То же солнце, тот же воздух, тот же лес вокруг. Да, больше никогда не поедет он на берег, к мосту, встречать Аринушку. Больше никогда не ступит она на порог его дома. И не обманешься: на столе, почти на самом краю, лежит колечко с синим камнем. Если не утерпит Арина, если побежит к нему – не переберётся через Темень-реку. Да и ни к чему будет это. Ещё несколько дней – он приберёт в избе, положит самое нужное в дорожную суму и покинет этот край. Немало на земле густых лесов. Где-нибудь да остановится, где-нибудь да начнёт заново свою жизнь, такую же стылую и одинокую, как прежде. Что поделаешь! У каждого своя доля. Камню ли бояться вечного одиночества?
Так протянулись два дня; началась новая седмица. Первое, о чём он вспомнил утром, открыв глаза и шагнув от стены – сегодня Арина не придёт. Сегодня не увидятся они. Не будут разговаривать, не станут вместе работать в саду, не пойдут гулять заповедными тропами… Не заведёт она, сидя за прялкой, любимой песни, не будет смеяться, рассказав шутку, не обернётся у самого моста, как делала всегда:
- Прощай, Янгул! До встречи!..
Ничего этого не будет. Что ж… У неё своя судьба. Тёплая, человеческая. С мужем, с детишками…
Он опустил веки, задумчиво потрогал стянутый на затылке хвост: её лента…
«Зачем же расскажу?.. Познакомлю дочку с тобой. Пусть привыкает!..»
Этого тоже не будет.
Пересилив себя, он стал приводить в порядок избу. Жёг всё ненужное, мыл горшки и крынки, переставлял и перекладывал вещи. Следовало готовиться к отъезду, следовало, по крайней мере, хоть чем-то себя занять.
Постепенно работа отогнала тяжёлые мысли, и где-то перед обедом он легко, привычным движением откинул крышку сундука: хотел положить туда пару полотенец, которые едва ли кому пригодятся в пустой избе. Откинул – и первое, что увидал – узорный бархат шубы.
Вскочил, с грохотом захлопнул сундук, поспешно шагнул назад – но было поздно. Он внезапно, в один миг, осознал самую суть жгучей неизбежности:
НИКОГДА.
И прежде, чем успел подумать что-то ещё, в грудь словно ударила острая стрела – и по холодным щекам ардара полились слёзы. Больно стало дышать, всё вокруг закружилось, смешалось, поплыло. Он попытался вдохнуть – но вдох прервался на середине, выпустив из горла короткий и жалкий всхлип. Янгул стоял, растерянно опустив голову, прижав ладони к мокрому лицу, часто моргая – и не знал, что делать, как остановить слёзы. Они всё бежали и бежали, и всё тело охватывала боль – точно кто-то тыкал ему в бока, в спину и в грудь горящим факелом, и жар огня, проникая сквозь каменный доспех, заживо ел нутро. Ни разу за свою жизнь ему ещё не доводилось плакать: ардары не ведают, что такое слёзы. Теперь-то он знает ответ. Слёзы – это пролившееся из глаз горе. Отчаяние бессилия что-либо изменить, отчаяние осознания, что не сегодня только, а никогда, никогда больше он не увидится с Аринушкой. Его любовь – живая! – навсегда похоронена в прошлом.
Слёзы начали безжалостно жечь щёки. Он вновь поднял руку, чтобы отереть их – и, охнув, попятился, схватился непослушными пальцами за печь. Перед глазами замельтешили слепящие искры, и будто бы тот невидимый великан, что пустил в него стрелу, истыкал факелом, теперь накинул плотные петли ремней и сдавил со всей силы, не давая сделать вдох. Янгул медленно сполз по белому боку печи, оцарапав её твёрдыми латами, наугад сел на лавку и схватился рукой за грудь. Там, внутри, в один миг выстрелил из крошечного семечка и раскрылся вширь чудовищный цветок боли.
Ардар прижал ладонь к груди, пытаясь хоть как-то унять эту нестерпимую боль – но пальцы не слушались, немели. Мелькнула мысль, что именно так, должно быть, и умирают. А за ней пришла вторая: может, так оно и лучше…
Но тут волна боли неожиданно схлынула. Янгул жадно схватил воздух открытым ртом, услышал – словно бы в ответ, издалека – свой стон…
И вдруг почувствовал, что там, под прижатой ладонью, всё сильней и сильней, всё уверенней, всё громче бьётся в груди человеческое сердце.


Продолжение следует...

@музыка: Вадим Казаченко "Не отпускай"

@настроение: напиться чаю и размышлять о жизни

@темы: Проза, "Аринушка и ардар", Творчество

---

Аринушка и ардар, часть 7

Продолжение повести.

Словечки:
Верея - столб, на который крепятся ворота
...в своём вдовьем сарафане... - вдовы имели право носить одежду либо белого, либо чёрного цвета. В данном случае имеется в виду чёрный.

Часть 7., стр. 33-37

* * *

Солнце давно закатилось за лес, настала ночь. Марфа сидела, прислонившись спиной к остывающей печи, и уже не могла сказать, сколько времени сидит так, неподвижно глядя на дверь, вслушиваясь в сонные звуки деревни.
По щекам её время от времени скатывались слёзы – она не замечала их, не отирала. Ей казалось, что прошли уже долгие годы с того вечера, когда она, от волнения криво повязав платок, спотыкаясь, поспешила через дорогу, к соседям:
- Анастас, Христом-Богом молю, запрягай лошадь… Аринушка не вернулась… Прошу тебя, родной, поехали её искать!
Любушка, сидевшая за прялкой, положила веретено, соскочила со скамьи:
- Как не вернулась?
- Да так… Ушла утром к боярскому двору… И вот – вечер уж… А нет её… Не воротилась… - и Марфа заплакала.
Любушка дождалась, пока отец пойдёт запрягать чалую, и спешно вывела Марфу в сени, подальше от ушей матери и младших братьев:
- Тётушка Марфа, а что ж… Аринушка точно ли к Катерине Гавриловне сегодня ушла? Может, друг у неё есть сердечный? Может, гуляют сейчас вместе?..
Марфа сокрушённо возразила:
- Нет у неё никого. Уж я бы знала… Она от меня ничего не таит. Всё всегда как есть сказывает…
Любушка очень грустно покачала головой:
- Нет, тётка Марфа. Знать, не всё и не всегда.
И открыла ей страшную правду: ещё по осени познакомилась её дочь где-то там, под городом, с одним человеком. И работала дважды в седмицу у боярыни, а в третий раз – у него в саду. Обещала подружке, что и матери откроется, да вот… не призналась.
Марфа поблагодарила; побрела домой, едва переставляя пудовые ноги. Раз не сказалась Аринушка – знать, впала она в тяжкий грех. Коли не было б ничего, не побоялась бы открыться дочка, что не только в боярском саду глядит за цветами.
Куда же исчезла теперь? Что с нею? Не обидел ли её жестоко тот человек? Она ведь и Любушке не сказала, кто он, какого роду, каким ремеслом промышляет. Имя и то не назвала… Что же теперь? Как же?.. Да ведь она простила бы её, приняла бы… Даже если бы опозорила её дочь на весь мир, незамужней понесла – и то бы не корила, стерпела бы, помогла бы всем, чем сумела… Только бы вернулась Аринушка домой живая и невредимая!..
А то чудилось: вот сейчас забрехают собаки, скрипнут ступени, отворится дверь – и войдёт её кровинушка, кинется обнимать, скажет: да что ты, матушка, что ты, родненькая! Солгала тебе Любушка, нет у меня никого, а просто я у боярыни сегодня задержалась, заболталась с сенными девушками, время упустила…
Да не придёт Аринушка. Не побежит она ночью одна по дороге, через лес.
Марфа поднялась, вышла на крылечко, грузно опустилась на обветшавшие ступени. Был бы жив её Ванечка, уж он-то бы поддержал, уж он-то… Если б не забрала его смерть раньше срока, тогда б и детишек было у них много, не одна Аринушка…
Марфа опять залилась слезами, зашептала сухими губами молитву.
Вернись, доченька, вернись, Аринушка! Всё пойму, всё прощу, всё вынесу – только вернись домой…

* * *

Аринушка глубоко вздохнула, потянулась, открыла глаза – и ничего не поняла. Где она? Почему вокруг темно? Что это?
Сон как рукой сняло. Она села, нащупала край покрывала, откинула его; спустила ноги с лавки. Где это она?.. Неужто у Янгула? Как так вышло, что задремала? Почему темень за окном?
В тусклом отсвете лампадки различила у стены, между окном и дверью, чёрный силуэт. Позвала с опаской:
- Янгул, ты?..
Загорелись две искры; зашевелилась чёрная груда – и ардар шагнул от стены:
- Я. Проснулась?
- Проснулась… А что… А почему… Случилось-то что?..
- Погоди. Не торопись. Зажгу лучину, чтоб в темноте не тыкаться.
Арина нашарила ногами башмачки, надела:
- Неужто ночь на дворе?
Ардар спокойно подтвердил:
- Да.
- Ох… Как же так?
Он воткнул лучинку в трещину печи, зажёг. Дрожащий огонёк осветил его высокие, неровно вылепленные скулы, нос с небольшой горбинкой, твёрдые губы; отразился в медных полосах на лбу.
- Ты заснула в саду. Я тебя сюда перенёс.
- Так отчего же не разбудил?!
Аринушка вскрикнула, сообразив: ведь ночь на дворе, а… а матушка ждёт её домой от боярыни!
- Ты зачем кислицу ела? – повернувшись к ней, спросил ардар. – Не кислица это, а сон-трава. Я будил тебя. Ты не проснулась. Невозможно было.
-О-ой!.. – застонала Аринушка. – Ой!.. Господи… Как же… Мне же домой надо!.. Там матушка…
- Да теперь уже всё одно, - равнодушно отозвался ардар. – Ложись, спи дальше. На рассвете домой вернёшься.
Она вскочила:
- Янгул! Ты смеёшься?! Да она до утра не доживёт, коли я не ворочусь!
Пощупала голову, растерянно спросила:
- А перевязка моя где? Янгул, побегу я… Скоро ли рассвет?
- Не знаю. Я тоже спал. Только я тебя никуда не пущу. Как ты побежишь сейчас, чудная? Ночью, через лес…
- Побегу, Янгул!.. Я же… Нельзя же… Ох, что матушка подумает!
- Что бы ни подумала, я тебе уйти не позволю. Сиди. Утром уйдёшь, на заре.
Она опустилась на лавку, обхватила голову руками:
- Ох, горе! Ох, горе… Откуда же я знала, что сон-трава… Что она такая?..
- Я тоже не думал, что ты её есть станешь. Твоё счастье, немного съела. А то бы и до следующей зари не проснулась.
Она потрогала горящие щёки, повторила потише:
- Ох, горе, горе…
- Это ещё не горе, - ровным голосом возразил Янгул.
- У тебя матушки нет, потому тебе и не горе! Не представляешь, что чувствует она сейчас! Поди, к боярыне за мной уже съездила… Да ни с чем воротилась… Ох, Янгул!..
Он молчал. Если б не захлопнулась днём нежданно-негаданно крышка сундука, вот тогда было бы настоящее горе. А так… Он встрепенулся, вскочил, тотчас вышел на крыльцо. Прислонился к двери, закрыл лицо ладонями… Кое-как унял дрожь, опустил руки. Бадейка, из которой Аринушка поливала цветы, стояла внизу, полная, отражала майское небо. Он сбежал по ступеням, поднял её и опрокинул себе на голову. Постоял, подождал, пока стекут со спины и с живота холодные ручьи, и пошёл за холм, к упавшей берёзе. Вернулся в избу уже на вечерней заре, когда распилил её всю, поколол на дрова и сложил в поленницу. Наскоро подкрепился тем, что нашёл в печи, встал у стены и погрузился в сон.
А если бы, доставая подушку и одеяло, закрыл сундук – случилась бы непоправимая беда. А что мать к утру свою дочку живой и невредимой дождётся – это разве горе?..
Но Аринушка сидела на лавке, низко опустив непокрытую голову, и плакала. Он тихо спросил:
- Ты матушке не сказывала разве?
- Не успела… Она думает, я сегодня была у боярыни…
Янгул какое-то время сидел молча, спиной к столу, глядя на лучину, и в неподвижных чёрных глазах его мерцали жёлтые искры. Потом встал, обронил:
- Жди меня здесь. Не вздумай сбежать.
Вышел из избы, притворив за собой дверь, и слился с темнотой.

* * *

Уже прокричали вторые петухи, и небо неумолимо светлело, одну за другой съедая звёзды. С севера ползли редкие тучки, то прятали, то вновь показывали закатный месяц, похожий на печёное яблоко. Марфа сидела на мокрой от росы траве, за воротами. Сперва стояла, вглядываясь в ночную темень, но потом ноги отказались держать тело, и она опустилась на землю. Деревня спала; тишина звенела в воздухе, заползала в уши, понемногу заполняла голову. Сидеть на холодной земле, прислонившись к верее, на которую крепились ворота, было уже приятно. Таяла ночь; утренний зябкий ветерок ласкал воспаленные веки, гладил по щекам.
Острая боль понемногу стихала. Ничего, ничего… Аринушка вернётся. Сохранит её Пресвятая Богородица. Пожалеет её, помилует… Не станет за грех наказывать. Даст время одуматься, покаяться… А там, может быть… И будет всё хорошо…
Месяц зашёл в облачко; ночь, будто забыла что-то, сделала шаг назад – и в предутреннем гулком безмолвии вдруг тронул слух Марфы далёкий перестук копыт. Она подняла голову; сердце забухало в груди. Хотела обождать немного – да не смогла. Поднялась с земли и пошла, хромая, навстречу призрачной надежде, всё убыстряя шаг. И оттуда, где после двора Василия-кузнеца становилась видна дорога – вся, до самого поворота в лес – углядела: к деревне скачет всадник.
Заболело в груди, и Марфа, враз ослабев, опустилась на старый пень у развилки. Сперва она ничего не могла различить, кроме слитной груды, колеблющейся в предрассветной мгле. Но постепенно подвижная груда разделилась, и уже угадывалось, что на тёмном коне сидят двое: всадник, весь в чёрном, и перед ним – кто-то в одёже с белыми рукавами. Конь медленно вырастал из мглы, звучно касаясь копытами дороги. Услышав его, встрепенулся и залаял первый пёс, и вслед ему пошли брехать собаки по всей деревне. С натугой, с болью билось сердце Марфы. Она надеялась и боялась, что светлое пятнышко перед чёрным всадником – её кровинушка, единственная доченька, Арина.
Ещё немного потерпеть… Ещё подождать… Они всё ближе, ближе… И вот уж различимы стали в утренней дымке сарафан и белая перевязка… Аринушка!.. Она!.. Живая!..
Марфа хотела вскочить и кинуться к дочке так скоро, как позволяли больные ноги – но в этот миг месяц, оттолкнув тучку, брызнул светом с высоты, и бедная мать зажала рот, подавившись криком. Яркие блики легли на всадников, и Марфа разглядела: не человек везёт её дочку.
Ардар!..
Она замерла, не дыша. Только смотрела невидящим взглядом, как держит он повод своими каменными руками, и как доверчиво, нежно прижимается Аринушка к его страшной чёрной груди. Околдовал!.. Обворожил!.. Погубил!.. Ох, Господи! Ох, Царица Небесная!..
Они подъехали почти к тому пню, на котором, застыв, сидела Марфа, не приметная в рассветном мороке в своём вдовьем сарафане. Аринушкин голос произнёс:
- Всё, Янгул, дальше нельзя. Дальше я сама. Матушка наверное ждёт… Если выйдет за ворота да увидит…
Он ответил – страшным, глухим голосом, от которого старая Марфа враз облилась ледяным, липким потом:
- Как скажешь.
Аринушка спрыгнула с коня, стала к матери спиной, ласково положила ладонь на каменный сапог ардара:
- Спасибо, Янгул… Какое же у тебя сердце доброе!
- Матушке про то сказывай. Прощай, Арина. До встречи.
- До встречи, Янгул…
Он тронул поводья, развернул коня и поскакал галопом в утреннюю прозрачную синь. Арина помахала ему вслед – и спешно пошла к родной избе. Но тут Марфа поднялась во весь рост, залилась немыми, страшными слезами – и, шагнув на дорогу, упала перед дочкой на колени.
Аринушка ахнула. Мать дёрнулась, обхватила её ноги, прижалась к ним головой и тонко завыла:
- Аринушка!.. Доченька моя!.. Что он сделал с тобой, жизнь моя, радость моя?! Что он с тобой сделал?!. Господи! Ах, Господи, за что мне такое горе? Аринушка, цветочек мой!.. Доченька моя единородная!..
Арина стояла, как громом поражённая, более всего на свете желая провалиться сквозь землю. Ничего не могло быть страшнее на свете, чем родная мать – вот так, в слезах, перед ней, на коленях!..
- Матушка!.. Матушка, милая, встань! Да встань же, родная! Послушай меня!
Но мать ничего уже не понимала. С неё хватило того, что видела своими глазами. Аринушка отчаянно цепляла её за руки, пыталась оторвать от себя, поднять – но Марфа лишь крепче прижималась к ней лицом, мочила слезами дочкин сарафан.
…Ох, как же права была Любушка! Ох, как права! Надо было рассказать матушке ещё тогда, не дожидаться беды!..
- Матушка… матушка… Да вот же я, живая… Всё хорошо со мной… Ничего он дурного мне не сделал, матушка! Добрый он, ласковый…
Но мать плакала и плакала, не переставая. И когда Аринушка наконец подняла её с колен - побрела, шатаясь, как пьяная, утирая слёзы рукавом, беспрестанно шепча:
- Доченька моя… Родненькая моя…
Арина держала её под руку, понимая: пока мать не оправится от удара, разговаривать с ней бессмысленно. Не поймёт, не услышит, не поверит, что не сделал дочке никакого зла страшный ардар... Она вновь взглянула на матушку – и из глаз сами собой покатились слёзы.
…Весь день Марфа не выходила из избы. Лежала на печи, спала; просыпалась в слезах, плакала наяву и засыпала снова. Арина тоже не высовывала носа на улицу, а взволнованной Любушке махнула из окна: мол, потом, не сейчас. Я дома, я вернулась. А всё прочее – после, потом…
Тепло сменилось ветром и дождями; за окном, несмотря на цветение весны, стало грустно и серо. Марфа понемногу оправлялась: всё виденное ночью постепенно перестало вызывать у неё неуёмные слёзы при одном воспоминании. Но ужас по-прежнему не проходил, цепко держался за сердце. Холодели ноги, едва думала о том, что Аринушка, её родной цветочек, встречалась с ардаром. И то были не людские домыслы, не шёпот за спиной – то была святая правда. И страшнее этой правды для Марфы ничего на свете не было.
Аринушка в первый же день поцеловала крест и поклялась, что ничего более того, что мать увидала своими глазами, у неё с ардаром не было. Но Марфа всё равно боялась. Не с пустого же места пошла молва, будто ардары околдовывают неопытных девушек и уводят их в лес… Может, и не помнит Аринушка вовсе, что на самом деле было с ней? Может, и сгубил её проклятый камень… Опоил каким-нибудь зельем, затуманил разум...
Горько было матери, больно. И щемило сердце, когда дочь, забывшись, называла его в разговоре по имени: Янгул, Янгул… Веяло от этого ещё большей, ещё горшей бедой.
В субботу Марфа осторожно спустилась с крыльца, вышла в огород – нарвать зелени с грядок. Стукнула калитка: вошла на двор Любушка.
- Тётушка Марфа! Здравствуй! А дома ли Аринушка?
Марфа медленно распрямилась, подняла на девушку бледное лицо:
- Здравствуй, Любаша… Сейчас вернётся… К Василию в кузницу подлатать кое-чего понесла…
Любушка вдруг неожиданно быстро подошла; личико у неё стало взрослым, слишком серьёзным:
- Тётка Марфа… Неужто… Неужто видела ты его?
Она отвернулась; губы враз задрожали:
- Видела, Любушка.
Люба, ничего не сказав, шагнула вперёд – и крепко-крепко обняла её обеими руками.


Продолжение следует...

@музыка: Nightwish "Astral romance"

@настроение: Золотарь. Копаюсь в себе.

@темы: Проза, "Аринушка и ардар", Творчество

---

Заметки на покрышках

В отхожем месте одной фирмы: "Перестаньте наматывать обратно использованную туалетную бумагу!"
На обогнавшей меня грузовой Газели - слева: "Реалити-шоу "Угадай манёвр!", и справа: "Не мыть!!! Я сам отряхнусь."
И маленький листок на рабочем месте главбуха: "То, что выжил - радует. Огорчает, что из ума..."

С романом я поскромничал, высчитывая количество страниц. На самом деле их ровно 200. Вчера внёс окончательную правку, и теперь могу с полным правом утверждать, что роман готов. А 3 марта, кстати, исполнится ровно год с того дня, как я сел его писать. Замысел как таковой уже отпраздновал годовщину - 28 января.
Мытарства с романом ещё не закончены. Чем дальше я думаю об этом акте творчества, тем более очевидным становится, что роману не избежать "высокой проверки". Я слишком глубоко сунулся, всё слишком серьёзно для того, чтобы выкладывать в сеть, не посоветовавшись прежде с компетентным лицом.
Обещание вывесить роман в дневник я давал прежде, чем меня обуяли сомнения, так что размышления относятся скорее к публикации на прозе.ру.
Ковыряясь в себе (в связи с этим романом) понаблюдал свою гордыню, так сказать, со стороны и в действии. Мягко говоря, не понравилось.

Непривычное ощущение себя. Совсем не тянет смотреть трансляции с Олимпиады. Хочется сидеть и тихонько читать духовные книги.

На работе стал уставать, аккумулятор садится. И в апреле, если ничего не изменится, поставлю вопрос ребром. Или у меня забирают новые точки и возвращают прежний объём работ, или меня круто обламывают, и я продолжаю работать, как сейчас. ))))

На закуску.
Уже почти каждый день на моей ветке метро раздаётся бодрый голос из динамика:
- ...Адская!.. Следующая станция - Чёрная речка...

@музыка: Валерий Курас "Девушка с глазами цвета неба"

@настроение: "и вы ещё не знаете, мадам, что вы в своей гордыне так неправы..."

@темы: БытоВошки, Нарциссизм фуры, Приколы, Работа

---

Аринушка и ардар, часть 6

Следующий кусочек повести.

Непонятных слов в нём нет. Но я его люблю и таким. Читайте на радость!

Часть 6. Стр. 27-33

* * *

Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Привыкла к каменному другу Аринушка, совсем его бояться перестала. Открывал он для неё свои подземелья глубокие, камнями самоцветными тешил её взгляд, осыпал с ног до головы дорогими подарками. Только красна девица ничего не брала, кроме колечка, которым через Темень-реку мост перекидывался.
Долго ли, коротко ли – пришла весна, растопила сугробы, пустила ручьи, птиц в родные края вернула. Зацвели снова за Темень-рекой цветы диковинные. Пошла как-то Аринушка на встречу с милым другом, да и увидала: растёт у дороги жёлтый цветок с голубыми листьями, всех цветов на поляне краше. Хотела она разглядеть тот цветок получше, да каменный человек запретил ей:
- Коли сорвёшь, беда будет. Не подходи, злой это цветок, нельзя человеку его трогать.
Не послушалась Аринушка. Подумала про себя: как это цветок злым может быть? И, когда домой возвращалась, подошла к дивному цветку. Шагнула в сторону с дороги и вдохнула его аромат…

* * *

Весна подкралась незаметно – и хлынула дружным щебетом птиц, ручьями, солнечным светом. Темень-река в половодье подкатилась к самым корням деревьев, и по волшебному мосту приходилось перебегать почти над самой водой.
Теперь они виделись с Янгулом чаще. Один день Аринушка трудилась в саду ардара, либо с усердием помогала ему за холмом, на скромном огороде. А второй они гуляли – или, если с погодой не везло, коротали время в избе за работой и разговорами. Впрочем, и в саду они чаще всего трудились вместе. А сколько было радости, когда в начале марта зацвели те самые, посаженные прошлой весной, цветы под южной стеной дома! Робкие, с большими, доверчиво открытыми лепестками, окрашенными в нежный розоватый оттенок. Когда они вдвоём стояли, любуясь их цветением, Янгул произнёс:
- На тебя похожи. Вчера я тоже на них смотрел. И тебя сразу вспомнил.
- А чем похожи? – взглянув ардару в лицо, поинтересовалась Аринушка.
Он помолчал немного, обдумывая ответ:
- Холода не боятся.
Арина улыбнулась, опустила ресницы.
Ей нравилось смотреть, как Янгул работает: чинит домашнюю утварь, ухаживает за садом или вытачивает из камня какую-нибудь незатейливую фигурку. Ему нравилось слушать, как она поёт за работой. Сидя за кроснами или за прялкой, Арина часто заводила нежным, тихим голосом одну из красивых песен, которых знала великое множество. Иной раз Янгул даже просил спеть ему какую-нибудь, особо полюбившуюся; Аринушка никогда не отказывала.
Домик и сад ардара постепенно стали ей дороги. Она стремилась к Янгулу, тосковала в те дни, когда не виделась с ним. Чем бы они ни занимались вместе – вскапывали землю, сажали цветы, обедали, работали в доме, гуляли, разговаривали – от всего Аринушке становилось легко и тепло на душе. Она давно уже помогала ардару в хозяйстве: мела полы, готовила обед или прибирала в избе, чтобы сделать ему приятное. И однажды, собирая на стол, вдруг подумала: а не так ли ощущает себя мужняя жена, как вот она сейчас, здесь, рядом с Янгулом?
Мысль эта обожгла изнутри – так, что вспыхнули щёки. И как могло прийти в голову такое сравнение? Откуда оно взялось? Конечно, Янгул дорог ей, и она ему дорога, но что с того? Да, крепко они подружились, крепко привязались друг к другу – но что иное, кроме доброго расположения, может связывать их? Живую, из плоти и крови, девушку, и каменного мужчину? Ведь супружеская жизнь – не только приятный разговор после трапезы, и уж тем более не прогулки верхом по заповедному лесу… И, как бы там ни было, что бы там ни было – он ардар. И никогда не будет думать и чувствовать, как человек.
Янгул понимал, что навсегда останется для Аринушки чужим. И, при всём его обычном равнодушии к окружающему миру, эта мысль задевала его, никак не давала покоя. Хотя каменное сердце по-прежнему не билось в груди, Янгул ощущал: дружба с Ариной питает его подобно тому, как питает вода иссохший стебель, понемногу наливая соком. Он стал замечать за собой вещи, прежде ему не свойственные, понятные лишь отчасти: восхищение красотой мира и благодарность Небу за то, что он живёт на этой земле.
Потихоньку менялось и его отношение к Аринушке. Но эти перемены не радовали, а огорчали ардара. Он знал: каждая новая встреча, хотя и дарит счастье, приближает тот неизбежный миг, когда им придётся расстаться навсегда. Быть может, честнее даже было бы расстаться сейчас. Сказать: «Не ходи ко мне больше», отобрать кольцо и отпустить на все четыре стороны. Но она неизбежно спросит: почему? И объяснить ей этого он, пожалуй, не сумеет.
И Янгул молчал. Но иногда, в самые тяжёлые, жуткие от каменных мыслей ночи, таясь словно бы сам от себя, отступал от стены, склонял голову и молился Аринушкиному Богу – ведь помочь в надвигающейся беде кроме Него было некому.

* * *

На Страстной седмице в доме боярина было столько работы, что Аринушке велено было оставить хлопоты по саду и помочь с приготовлением к Пасхе. Она вместе с другими девушками скребла полы, прибирала в горницах, чистила серебро, помогала готовить праздничный стол.
В четверг на кухню забрёл Федька-пройдоха, кривой мужичонка с пучками жёлтых волос над ушами, с редкой бородёнкой. Передних зубов у него не было – судя по всему, потеряны они были в драке. Один глаз был закрыт бельмом, а второй, желтовато-карий, смотрел нагло, с вызовом. Федька был из породы тех людей, что не боятся ни Бога, ни чёрта, и молва о нём ходила нехорошая. Федька всегда имел в запасе семечки и пару-тройку свежих историй, которыми потчевал девок, пускавших его погреться на господской кухне.
- А слышите, чего расскажу, - начал он в этот раз, похлебав пустого супа, что плеснула в миску повариха Устинья, - сказывают, ардар у вас живёт где-то близ города…
- Живёт али не живёт, - важно сказала Устинья, - про то я те не скажу. А что нет-нет, да и увидят его в городе – от те крест, правда святая.
- Во-от, - Федька нравоучительно поднял грязный палец. – Вот и я про то ж. Значит, зимой-то он к купцу, к Афанасию Гордеевичу, значит, приходил. Прямо в дом, слышь! Своими ногами! Пришёл, значит, и потребовал… Одёжу потребовал, нехристь такая! Да не мужицкую, а на девицу…
Девки притихли, заинтересовались. Аринушка работала, опустив глаза, почти не дыша, слушала – а сердце громко, больно стучало в груди.
- Афанасий Гордеевич сперва хотел было подешевле да похуже ему, дьяволу, всучить. А тот как осерчал! Батюшки мои! У Афанасия седины-то в бороде поприбавилось с того дня, это уж как пить дать верно. Пришлось лучшее, что было, продавать. Только чтоб отвязался, проклятый… Не верите? Сами подите да спросите, так и было!
- Отчего же не верим? – степенно пожала полными плечами Устинья. – Верим. Токмо кто ж ему, нечисти, дорогу к купцу из лесу-то указал, а?
Жёлтый Федькин глаз забегал; уткнулся в пол и тотчас стрельнул в дальний угол:
- Про то не ведаю. Не обессудьте.
Устинья отвернулась, улыбаясь.
- Зачем же ему женская одёжа? – тихим голоском спросила одна из девушек.
- О-о, милая, - Федька вмиг оживился, - не знаешь, разве? Они, ардары, хуже всякого другого врага. Они девок околдовывают и уводят в лес за собой. Ну, знамо дело, зачем… Они ж хоть и каменные, а того, кхм… Девок-то у них каменных нет – вот они и тащат обманом наших, кто поглупее. А там… Вот, видать, и попала какая-то голуба этому чудищу в руки. Да только умирают они, сказывают, быстро. Разве ж может живая девка с каменным истуканом жить?
- Да, - согласилась Устинья. – В минувшем-то годе в Светлую седмицу он опять показывался. И одна ведь дурочка, правда, с ним заговорила… Вот, видно, ей он подарок и покупал, бедняжке.
Аринушка сидела ни жива, ни мертва. Щёки побледнели, и стало холодно спине. Хотелось вскочить, заголосить изо всех сил: неправда, неправда, неправда! Ничего-то вы не знаете! Не вы с ним разговаривали, не вы в сердце его доброе заглядывали, не вам и судить! Человек он!.. Только каменный… А живых-то людей, таких, как он – ещё поискать надо!
Но домой Аринушка всё равно шла, как в тумане. И наутро, едва помолившись, едва поев, накинула платок и побежала к Любушке, позвала погулять.
Подружка вмиг догадалась, что не просто так зовёт Арина на улицу, пройтись вдали от чужих глаз и ушей. Оделась, повязала голову тёмным платком и вышла с Аринушкой за ворота. Спросила сразу же:
- Случилось у тебя что-нибудь? Может, помощь нужна какая? Так я помогу, если сумею… Что с тобой, милая?
Арина шла быстро, была непривычно рассеяна, бледна.
- Нет, Любушка. Не знаю, случилось или нет… Помочь мне ты едва ли сможешь… Решила я тебе открыться, подружка. Сил больше нет терпеть…
- А может, помогу советом, - рассудительно заметила Любушка. – Ты не бойся, сказывай. Нет такого горя, к которому свой ключик не подберёшь.
Они ушли далеко – в поле, за деревню. Замедлили шаг, и Аринушка начала говорить: запинаясь, боясь, теребя то платок, то рукава.
- Солгала я тебе, подруженька. Помнишь, спрашивала ты про колечко?
- Как не помнить? Помню. Ты сказала, к дедушке в садик ходишь… А сама, чай, друга сердечного нашла?
- Нет… То есть… Любушка, слушай… Я и в самом деле ходила садик прибирать. Только он не дедушка. Он… моложе. Мужчина…
- Согрешила ты с ним? – видя, что Арина волнуется всё больше, с осторожностью, еле слышно предположила Любаша.
- Что ты! – ужаснулась Аринушка. – И в мыслях не было...
Она прикусила нижнюю губу, выпустила – и незнакомым, низким голосом начала:
- Помнишь, ходила молва, будто… я на ярмарке с ардаром заговорила? Так ведь правда это. И встретились мы потом. И… И к нему я всё это время ходила.
Любушка вскрикнула, закрыла рот руками:
- Ох, Господи!.. Матушка-заступница… Да ты… Да ты что?! Да как же такое… Околдовал он тебя! Ох, горе!..
- Нет, - покачала головой Аринушка, глядя на расстилающееся перед ней чёрное поле, синеглазое от лужиц растаявшего снега. – Не околдовал. Добрый он. Честный, ласковый… Только люди об этом не знают.
- Ох, боженьки мои! – охнула Любушка. – Ардар!.. Ох, беда… Милая, родненькая, да как с тобой такое могло приключиться?
И Аринушка поведала ей всё: и про зимние цветы, и про бешеную лисицу, и про горящие осенние листья, и про трапезы в тёплой избе, и про поездки верхом по заснеженному лесу. Любаша слушала – и не знала, верить или не верить этим речам.
- А может… Не ходить тебе больше к нему? Скажи, что за садом своим следить совсем не успеваешь, что мать старая уж, хворая, и в доме ей надобно помочь… Не ходила б ты к нему больше, подружка моя милая!.. Он же не человек… Как угадаешь, что у него на уме?
- И то правда, что не угадаю, - согласилась Аринушка. – Да только я тебе не для того сказывала, чтобы не ходить к нему больше. Крепко мы подружились. Да и сердце у него вовсе не каменное... Дорог он мне, Люба! Я и живу-то теперь – всё думаю, как там мой Янгул. Что делает сейчас, размышляет о чём…
- Янгул… - тихонько повторила Любушка: точно взяла двумя пальцами за хвостик мышь, придушенную котом, чтобы вышвырнуть из избы.
- Янгул, - повторила Арина, и в голосе её подруга с горечью расслышала нежность. – Любушка, коли случится со мной что-нибудь, скажешь матушке моей всё… Прощения у неё от меня попросишь. Скажешь – сама я была виновата… Если сгину – что ж, так мне и надо, горемычной.
Любушка помотала головой:
- Нет уж! Матери сама сказывай! И сейчас сказывай, пока жива!
- Да не выдержит она… правды-то…
- Плохо ты мать свою знаешь. Мать всё выдержит, всё простит. Греха ведь нет на тебе. Откройся ей, пока не поздно.
Так и порешили. Арина приободрилась; благодарила подругу, обещала, что поговорит с матушкой – но всё не могла собраться с духом, всё тянула с признанием. Всё казалось: много, много ещё времени в запасе. А матушка опечалится, расплачется, запретит видеться с другом…
И Аринушка всё молчала, всё откладывала на потом.

* * *

Уже отцвела по оврагам черёмуха, начала раскрываться сирень. Верхние кисти её в садике Янгула из плотных бутонов превратились в воздушную пену, и весь сад заполнило благоухание. Из земли полезли травы – кое-где, непрошенные, прямо на грядках. Аринушка терпеливо выпалывала их, рыхлила землю, заботилась о каждом, даже самом слабом и крохотном, цветке.
Янгул в эти дни подходил к ней чаще обычного. Ему нравилось смотреть, как ловко цепляет она тонкими пальцами ростки сорняков и тянет прочь из земли. Личико у неё при этом было такое милое, такое сосредоточенное, что не засмотреться на неё было невозможно. Длинная русая коса постоянно норовила соскользнуть со спины и упасть ей на грудь – и тогда становились видны маленькие бугорки косточек на шее. И Янгул уже не пытался обмануть себя. Знал: глядит на Аринушку не оттого, что ему интересно наблюдать, как движется живой человек. И что осторожно дотронуться рукой до её плеча, разогретого солнцем, ему хочется не от любопытства.
Ещё не так давно он не мог и предположить, что способен испытывать человеческие чувства так ярко и остро, так всеобъемлюще. Теперь же – не сомневался более в том, каким понятием определить все перемены, произошедшие в его отношении к Аринушке. Он тщательно скрывал свою тайну, отмечая, тем не менее, что постепенно делать это становится всё труднее. И ощущая, как с каждой встречей растёт неутолимая, тупая боль в груди – оттого, что он рождён ардаром, и никогда не назовёт его Арина кем-то иным, ближе доброго друга.
И чем больше проходило времени, тем яснее он сознавал: им надо расстаться. Расстаться сейчас, чтобы навек сохранить в памяти прошедшие месяцы как большую радость, дарованную судьбой.
Но он всё медлил. Сказать Аринушке: «Прощай! Уходи!» - ему, каменному, было уже не под силу.
В конце мая Аринушка полола самые дальние грядки, примыкавшие к самому лесу. В тот день Янгул оставил её и отправился за холм, где накануне ветер свалил старую берёзу. Первым делом аккуратно оборвал молодые, толком не раскрывшиеся листочки: старуха помимо прочего научила его делать отвары. Потом ободрал кору, тонкие ветви, отпилил сучья – и, взглянув на солнце, понял, что уже подошло время обеда. Вернулся в сад, хотел кликнуть Арину – но не увидел среди цветов её спины в синем сарафане. Решив, что ей понадобилась какая-нибудь мелочь в доме, вошёл в избу, но Арины не оказалось и там. Он подождал некоторое время, потом выглянул в окно и вновь вышел в сад.
Если бы Аринушка забежала ненадолго в лес, уже должна была вернуться. А уйти надолго, не сказавшись – того бы она не сделала. Он постоял неподвижно у крыльца, позвал:
- Арина! – но не получил ответа.
Здесь, за Темень-рекой, ни один зверь не тронул бы её. Случиться едва ли что могло. Значит, она ушла. Зачем? Почему?
А может, всё так и должно было закончиться?.. Но разве же это похоже на неё? Нет, совсем не похоже.
Он, тяжело переставляя ноги, прошагал туда, где последний раз видел её за работой. И меж упругих стеблей немедленно мелькнул белый, с голубой вышивкой, рукав рубахи. Аринушка никуда не ушла: лежала на земле, пригретая солнышком, и тихонько спала. Янгул остановился над ней, залюбовался. Подумал: а нужно ли будить её? На голой земле долго не пролежишь; должно быть, она сама вскоре проснётся…
И тут заметил: кулачок у девушки сжат, и выглядывает оттуда тёмный стебелёк. Янгул опустился на корточки, на всякий случай позвал громко ещё раз:
- Аринушка!
Она не услышала. Он осторожно разжал её мягкие горячие пальчики – и вытащил мятый трёхпалый листок, похожий на кислицу.
Только это была не кислица, а сон-трава. Теперь буди Аринушку, не буди – бесполезно. Будет спать, как мёртвая, день и ночь, если не больше. Он покачал головой, тронул её за тёплое плечо, легонько потряс:
- Арина!..
Нет ответа. Он посидел на корточках ещё немного, раздумывая, что же теперь; тихо сказал:
- Эх, ты.
Взял девушку на руки, поднял, прижал к груди и понёс в дом. Как не предупредил он, что здесь, в заповедном лесу, не кислица растёт под елями, а сон-трава? Но мог ли думать, что наткнётся Аринушка и наестся на свою беду?
Он шагнул на крыльцо – на деревянные ступени со стуком упал башмачок с Аринушкиной ноги. Янгул прошёл в дом, бережно положил спящую девушку на лавку. Снял с неё второй башмачок, вернулся за первым, поставил их рядышком под скамью. Опять, как тогда, давным-давно, достал из ларя подушку и одеяло, укрыл Аринушку, поудобнее устроил её на лавке. Она улыбнулась во сне; пошевелилась, не открывая глаз. Положила руку на грудь – и вновь затихла, замерла, еле заметно дыша.
Янгул долго смотрел на неё молча, склонив голову. Хотел отойти, вернуться к оставленному делу, или сесть за стол, пообедать – но отчётливо осознал, что не в силах сдвинуться с места. Постояв ещё чуть-чуть, медленно опустился на колени, протянул руку и прикоснулся к плечу Аринушки. Сперва тронул едва-едва, двумя пальцами, потом всей ладонью; потом, осмелев, нежно погладил по плечу и по выпростанной руке. Аринушка не чувствовала, не просыпалась. Янгул глядел на неё, такую близкую, беззащитную, и чувствовал, как глубоко в груди понемногу разливается незнакомое ему прежде тепло. Раньше он не смел так долго рассматривать её. Не мог позволить себе перебирать взглядом все ресницы, отмечать маленькие родинки на щеках, пытаться угадать, где та грань, за которой тает румянец, становясь нежно-розовой прозрачной кожей. Прядь волос полукольцом у виска, тёмные дуги бровей, чуть приоткрытые губы… Он готов был смотреть на неё бесконечно – молча, недвижно, не дыша – но тепло в груди разрасталось в жар. Проникало выше, охватывая шею, плечи и руки; пульсируя, спускалось вниз, в живот – и не оставляло больше надежды, что Аринушка дорога ему только как добрый друг.
Он отнял руку с её плеча – пальцы еле заметно дрожали. Неумело снял с её головы белую, со скромной вышивкой, перевязку, и осторожно погладил девушку по волосам.
Если бы сейчас она проснулась! Если бы оттолкнула его, закричала… Он сознавал: в одиночку ему уже не под силу перебороть себя. Уже не сумеет он вскочить с колен, выйти на негнущихся ногах на крыльцо, вдохнуть свежий воздух, унять дрожь… Невозможно теперь остановиться. Внутри, под каменными доспехами, уже бушует пламя. Туманится взгляд, и кружится голова...
Он коснулся согнутыми пальцами Аринушкиной щеки – жар поднялся к самому горлу, заставил глотнуть, разомкнуть губы. Если бы только она открыла глаза!.. Если бы увидала над собой каменную маску его лица!.. Взвизгнула бы, отвернулась!..
Но она спала. Спала, не чувствуя, как холодные пальцы ардара касаются её щеки, губ, подбородка. Не замечая, как щекочут открытую шею концы его волос, упавших через плечо. Не слыша, как шепчут над ней чёрные каменные губы:
- Аринушка… Родная моя… Любимая…

* * *

И едва вдохнула девица аромат цветка – тотчас же упала в траву, как подкошенная, и заснула беспробудным сном.
А каменный человек почуял недоброе. Пошёл он к той поляне, где Аринушка цветок заприметила, и отыскал её, сонную. Стал будить, приговаривать:
- Проснись, красна девица! Встань, пробудись!
Да не слышит его Аринушка, спит сном беспробудным. Сколько ни бился ардар – не сумел её разбудить. Вот уж и день клонится к закату, заходит красно солнышко за высокие горы, за густые леса прячется – спит Аринушка, не просыпается. Вот и ночь звёздами небо засыпала, вот и месяца краюшка поднялась над рекой – спит Аринушка!
А дома Марфа, матушка Арины, уж которую подряд лучину жжёт, ждёт дочку домой, горькими слезами заливается. Да только всё нет и нет её. Не слышно шагов на крыльце, не лают собаки на улице. Пропала дочка, сгинула, и где искать её – неведомо…

Продолжение следует.

@музыка: А. Бандера "Любимая"

@настроение: Автор ехидно напевает: " Спи, любимая моя..."

@темы: Проза, "Аринушка и ардар", Творчество

---

Аринушка и ардар, часть 5

Как раз ко дню всех влюблённых.

Между прочим, вывесить словарик к предыдущей части я благополучно забыл, а дать пинок Виликаму Аффтару все постеснялись.

Баус – сапфир низкого качества или просто недорогой синий камень
Замашняя рубаха – длинная холщовая рубаха, которую могли носить девочки или девушки на выданье.
Латинское – т.е. католическое
Немецкий печатный лист – оттиск наподобие гравюры крайне низкого качества с изображением Бога или святых, зачастую не имеющим ни малейшего сходства с каноническим. Такие листы привозили из Германии. Крестьяне вешали их в жилых помещениях исключительно «для красоты».
Пестрядь – льняная плотная ткань из цветных нитей, обычно полосатая или клетчатая.
Понёва – род юбки
Сермяжная одёжа – одежда из толстого неокрашенного сукна домашней выработки.
Шубка – не путать с шубой. Шубка - верхняя женская одежда из крашенины или сукна.

вопли автора по поводу

Вот потому Аринушка так и замёрзла, прислоняясь к руке Янгула, что на ней была, образно выражаясь, от силы осенняя куртка.
«…забот других нет, кроме как книги жечь все без разбору» - имеется в виду распоряжение Патриарха уничтожать как еретические все книги духовного содержания, отпечатанные на территории Литвы и Белоруссии.

Приятного чтения!

Продолжение повести, часть 5. Стр. 21-27

* * *

Прибежала Аринушка к ардару и говорит:
- Здорова теперь моя матушка! Отныне я должница твоя.
А он ей отвечает:
- Ничего не должна ты мне, красна девица. А если исполнишь по доброй воле мою просьбу, буду тому рад. Хочется мне, чтоб приходила ты не раз в седмицу, как прежде уговорились, а дважды.
Согласилась Аринушка, и стала ходить в зачарованный лес чаще.
А сын соседский, Демьянка, что увязался за нею и выследить хотел, заблудился в лесу и дотемна проплутал, насилу на дорогу вышел. Воротился домой мрачнее тучи: видел же, своими глазами видел, как дочка Марфы в дремучий лес вошла. А кинулся вслед, глядь – серый заяц меж деревьев скачет, а девицы как не бывало. Запало то ему в душу – не ест, не спит, только и думает о том, как Марфину дочку выследить да на чистую воду вывести. Нечего девице делать одной в лесу; знать, что-то запретное её туда манит.
Дождался Демьян того дня, когда Аринушка с торной дороги на лесную тропу поворотила, и кинулся за нею. А девица вновь исчезла; как привиделась, как и не было её! Стоит Демьянка, по сторонам озирается – никого! Лишь голые стволы, да горлица сидит на ветке, пёрышки приглаживает.
Плюнул он с досады, воротился домой ни с чем.
А скоро пришла зима, выпал снег, запорошил все тропы – даже мышь незамеченной не проскочит! Обрадовался Демьянка: вот теперь-то, думает, не убежит от него Аринушка. Никуда не денется! Подкараулил он, когда снова повернёт девица в дремучий лес, и пошёл по её следам. Вьётся стёжка, следочки один к одному ложатся-нижутся, петляют меж деревьев… Шёл он, шёл – совсем из сил выбился, разозлился. Глядь – а следы-то под ногами не человечьи вовсе, а оленьи! Остановился Демьян, думает про себя: «Видать, пересекла косуля следы девичьи, а я и не заметил, повернул да сбился». И только подумал – вдруг кусты затрещали, и высунулся оттуда медведь-шатун. Испугался соседский сын, да как припустит со всех ног! А медведь – за ним. Насилу молодец от него удрал, насилу из чащобы выбрался. Все ноги сбил, всю одежду изорвал, идёт – шатается. С тех пор уж не пытался он Арину догнать да выследить.
А красна девица по-прежнему никому не сказывала, что ходит она за Темень-реку, с каменным человеком, ардаром, встречается…

* * *

С началом Рождественского поста выпал снег, и земля, остыв, погрузилась в крепкий сон. В первый раз свернув с дороги на невидимую тропу, прикрытую белым пухом, Аринушка дошла до тощих веток малинника и обернулась. Нитка её следов под низким небом ноября лежала, приметная, как серебряная бить на полотне. Так и тянулась рука спрятать её, подобрать – да как подберёшь? Лес молчал, и на покинутой дороге не было слышно ни человеческих шагов, ни конского топота. И всё же, дойдя до старой берёзы, Аринушка коснулась рыхлой коры тем колечком, которое приводило в движение хитроумный мост. Янгул как-то сказал ей: если не хочешь, чтобы тебя выследили – коснись камнем, что в кольце, первого дерева на опушке, до которого дойдёшь. И лес спрячет тебя, доведёт до реки, словно под шапкой-невидимкой.
Аринушка не очень верила, но всё-таки прикладывала кольцо к берёзе – словно открывала потайную дверь. Она заметила: от этого на душе становится как будто бы спокойней.
Сегодня она спешила к Янгулу с подарком. Кроме скромного постного обеда, несла с собой книги. До чего же мучительны оказались последние два дня, когда, тайком купив в городе Священное Писание и Псалтырь, она прятала их в избе! Если б матушка случайно отыскала… Самое первое – сразу поняла бы, что предназначены они для кого-то другого: грамоту Аринушка знала плохо и читала с трудом. Янгул же грамоте был обучен; девушка догадывалась, что и здесь потрудилась прежняя хозяйка его домика. Кем была она, угадать по рассказам ардара было невозможно. В избе не осталось ни икон, ни идолов – только висел у окна немецкий лист. Такой пожелтевший и закопчённый, что не понять было, кого хотели на нём изобразить – то ли Христа, то ли Николая Угодника. Сперва Аринушка решила, что ардар взял грех на душу и вынес все иконы, но позже выяснилось, что их не было вовсе. Тогда с разрешения Янгула она принесла образа Спасителя и Богородицы, обустроила скромный красный угол, а отвратительный печатный лист сняла со стены и сожгла. К вопросам веры – как, впрочем, ко всему вообще, что есть на свете – ардар относился равнодушно. Но позволял Аринушке менять в своём доме всё так, как ей было удобно и приятно.
К Рождеству Арина давно таила мечту купить себе сапожки: старая обувь совсем поизносилась, ноги в ней мёрзли. Но главное – она чувствовала себя неловко оттого, что за Темень-рекой, где Янгул сажал её на своего коня, из-под полы гарусного сарафана выглядывали ужасные латаные валенки. А вышло так, что всё сбережённое потратила на книги.
О Боге они заговорили неожиданно: она сидела за кроснами и ткала, ардар, по обыкновению, вытёсывал из камня очередную зверушку. За окном шёл мокрый осенний снег, и надежды, что он перестанет хотя бы к обеду, не было.
- Знаешь, - теперь он куда чаще, чем прежде, начинал разговор; Арина оторвала взгляд от челнока и взглянула на него внимательно, с лаской. – Мне нравится, как ты молишься своему Богу. Ты Его не боишься.
- Как это – не боюсь? Бога разве разбойники какие не боятся… Да и то… А честные люди…
- Нет. Не это. Когда ты молишься, ты разговариваешь с Ним. У тебя часто радостное лицо.
- Да… - не могла не согласиться Аринушка. Говорить с кем бы то ни было о вере ей ещё не доводилось: то, что легко умещается в сердце, не выскажешь иной раз и коробом слов. И она спешно убежала от ответа:
- А ты? У вас… в крепости… как было?
- Никак. Всё просто. Только видимый мир. Куда отправят, туда и скачем. Что прикажут, то и сделаем. Мы не задумывались.
- А теперь, когда ты один… - робко предположила Аринушка.
Он коротко кивнул:
- Теперь иногда размышляю.
Вот тут она и сказала, не подумав, со всей горячностью юного сердца:
- Эх, Янгул, вот если б ты грамоту знал! Я бы достала тебе Писание… Это ведь своими словами не пересказать!
Он спокойно ответил:
- Неси. Грамоте я обучен.
Вот и пришлось отказаться от новых сапожек. Но тут кощунственно было бы сравнивать, что важнее. Арина не сомневалась ни минуты и ни минуты не жалела. Правда, покупать книги было страшновато: продавал их какой-то странный человек в грязном армяке, с быстрыми, нехорошими глазами. Просил не особенно дорого – так, что вместо одной книги Аринушка смогла купить две – но, спрятав деньги за пазуху, он нагнулся совсем близко и, дохнув ей в лицо гадким запахом гнилых зубов, предупредил:
- Псалтырь, девица, московской печати. А Писание спрячь, чтобы беды тебе не было. Да не пужайся, не латинское! Из Белороссии оно. Только у патриарха нашего забот других нет, кроме как книги жечь все без разбору…
Она рассудила так: даже если вдруг доберётся кто до избы за Темень-рекой – едва ли затем, чтобы учинить там обыск и отобрать у хозяина еретическую книгу. Но страху за эти два дня натерпелась изрядно: всё чудилось, будто видел кто, как внесла она в родной дом запретную книгу.
Но теперь всё уж было позади; разве что нитка следов могла выдать её ненароком.
Она уже успела углубиться в лес, когда с белого неба вдруг бесшумно полетели редкие невесомые хлопья. Потом – быстрее и чаще, и вот уже мягкой волной опустилась на землю пелена снегопада. Аринушка обрадовалась: меньше чем через час след её заметёт совершенно. Прижимая к себе корзинку с гостинцами и книгами, она вышла на крутой высокий берег. Река и не думала замерзать: катила тёмные, ворчливые волны, глотала снежинки и никак не могла насытиться ими. Но там, за танцующим облаком снега, у векового дуба, неподвижный и верный, ждал её чёрный всадник.
Аринушка осторожно перешла по волшебному мосту и подбежала к ардару.
- Здравствуй, Янгул!
Он поднял слегка склонённую голову, открыл глаза:
- Аринушка… Здравствуй.
На голове, на каменных плечах его лежал, не тая, снег; белыми стали кулаки, сжимавшие уздечку, побелели наручи и порты.
Она засмеялась, выпустив изо рта облачко пара:
- Ты заснул, что ли?
Он не стал отпираться:
- Задремал.
- Ох! Опоздай я, ты бы вовсе в снежную бабу превратился!
- В бабу. Это вряд ли.
Арина засмеялась – и тут же вспыхнула:
- Янгул… Это не совсем… приличествующая шутка.
- Да, - с убийственной невозмутимостью согласился ардар, стряхивая снег с колен. Мотнул головой, провёл ладонями по плечам и нагнулся к девушке:
- Ну, поехали.
Караковый конь вновь бережно повёз их сперва в низину, а после вверх по склону. Арина, прислонившись к руке ардара, прижала к себе корзинку:
- А я с подарком сегодня… Я книги привезла.
Он ответил:
- Это хорошо. Я тебе тоже подарок приготовил.
- Ты? Мне? Спасибо, Янгул…
- Спасибо скажешь, если понравится.
Когда он отпустил её в дом, Аринушка обернулась с порога:
- Только я продрогла… Погреюсь у печи, тогда и покажешь, ладно?
Он кивнул. Отвёл коня, вошёл в избу, отряхнув снег, налипший на каменные сапоги. Прошагал за печь и вышел оттуда с большим свёртком. Положил прямо на пол перед Ариной и откинул грубый холст:
- Вот. Теперь не продрогнешь.
Аринушка от потрясения поджала ноги в валенках, поднесла руки к груди:
- Янгул, ты что?! Да я… Я сроду такой одёжи не носила…
- Теперь будешь. Примеряй.
В свёртке оказались шуба, шапка и рукавицы. Такой шубы Аринушка не видала даже в городе, даже на боярской дочке… Даже на самой боярыне!
Она несмело прикоснулась к одежде – так, словно та была заколдованная, живая. Погладила мягкий узорный бархат, отогнула полу и тронула мех, которым была подбита шуба. Мех оказался такой мягкий и гладкий, что Аринушка, не выдержав, отняла руку:
- Ох… Нет, не могу! Аж страшно…
Янгул молча наклонился, взял шубу, раскрыл:
- Повернись спиной.
Осталось лишь повиноваться. Шуба пришлась впору; Аринушка, растопырив руки, повернулась лицом к ардару. Он окинул её оценивающим взглядом:
- Удобно?
- Да… - заверила Арина, продолжая держать руки, как подбитая птица крылья. Янгул кивнул:
- Хорошо. Теперь ещё…
Она и заметить не успела, когда в его каменных руках оказался второй свёрток, поменьше. И когда ардар, сбросив на пол некрашеную ткань, протянул ей сафьяновые сапоги с каблуками, с серебряными подковками и с загнутыми вверх носками, Аринушка ахнула и попятилась к лавке у печи.
- Обувайся, - потребовал ардар.
Перечить она не решилась. Поборов страх, надела сапоги, застегнула шубу; аккуратно, точно митрополичью митру, водрузила на голову шапку с меховой отделкой – и замерла, глядя на Янгула. Он указал ей на дальнюю стену, где висело старое, потускневшее зеркало. Аринушка подошла, несмело ступая ногами в тёплых сапожках, и с опаской заглянула в мутную гладь. Оттуда смотрела на неё незнакомая красавица, разодетая, как царская дочь, изумлённая и растерянная. Аринушка не поверила, что это её отражение, и медленно положила на грудь руку. Девушка в зеркале сделала то же самое – но Аринушке почудилось, будто вовсе по-другому. Будто там, в зеркале, живёт совсем другой человек. Хотя у той красавицы за спиной тоже стоял чёрный ардар с бесстрастным лицом. И она тоже совсем его не боялась… Аринушка с интересом проследила, как тот ардар в зеркале осторожно положил большие каменные ладони на плечи разодетой царевны – и лишь тогда вздрогнула, ощутив на своих плечах руки Янгула.
Он спросил, глядя на её отражение в зеркале:
- Нравится?
Она молчала, часто дыша. Все слова вылетели из головы, язык не желал шевелиться. Янгул терпеливо ждал, не торопя, не снимая с её плеч тяжёлых ладоней. Собрав разлетевшиеся мысли, Аринушка тихо и грустно произнесла:
- Друг мой… Не могу я принять такой дорогой подарок! Нельзя… Ничем я не заслужила... И отдарить не смогу!
- Зачем, – монотонно произнёс ардар. – Коль не нравится, подарю другое.
- Что ты… Очень нравится! – прошептала Аринушка. – Да я же простая крестьянка, куда мне… Не могу я такое носить!
- Даже у меня? Всё равно никто не увидит. Здесь, за рекой, станешь носить?
На это возразить было невозможно. И Аринушка смирилась:
- Стану…
Дождавшись желанного ответа, он легонько сжал ей плечи, опустил лицо:
- Что чувствуешь сейчас? Тепло тебе?..
Она смотрела в зеркало, как околдованная. Разомкнула губы, произнесла:
- Тепло…
Ей было жарко. Сердце билось так, что могло бы обогреть и погреб. Тело не слушалось, обездвиженное страхом. Даже в сказках просто так, без умысла, не подносятся девицам столь щедрые подарки. Разве заслужила она такое подношение?
И Аринушка вдруг до смерти испугалась, что сейчас Янгул сделает шаг вперёд – тот последний шаг, что оставался между ними. Что сомкнёт руки в кольцо и прижмёт её, беззащитную, к своей твёрдой холодной груди. И она не посмеет вырваться, не сумеет оттолкнуть его. Поди, сдвинь с места каменную скалу! Кричи не кричи, плачь не плачь – никто не придёт на помощь. Сейчас он обнимет её, коснётся ледяными пальцами голой руки, склонит голову, и…
Она вздрогнула от этой мысли, и сердце в груди забилось безумно, готовое разорваться. Время, казалось, застыло – и застыли два отражения в зеркале. Только дрожали, жили огоньки лучинок – где-то там, далеко, в чёрной глубине зеркала.
Ардар не сделал шага. Осторожно отнял ладони, опустил руки:
- Хорошо… Теперь не замёрзнешь, когда вместе поедем.
Она низко склонила голову:
- Не достойна я подобных подарков…
Янгул промолчал. Да как-то так, что Аринушка почувствовала себя очень неловко: точно сказала такую глупость, какой мир ещё не слыхивал.
Когда они расставались вечером на берегу реки, Янгул признался:
- Ты меня сегодня другом назвала. Мне никто никогда ещё не говорил: «друг». Дороже ничего не может быть. Это мне отдаривать нечем, а не тебе.
И, тронув пятками верного коня, уехал прочь под редкими снежинками, ни разу не обернувшись.
…Теперь она прибегала из деревни в сермяжной одёже и старых валенках; Янгул подхватывал её у моста и увозил греться. В избе она переодевалась – и они вместе ехали гулять по зимнему лесу, наблюдать за жизнью птиц и мелких зверушек, любоваться картинами, что рисовали широкие кисти метелей, щуриться от слепящего сияния сугробов под низким полуденным солнцем. Караковый конь (Янгул называл его Басаром) безропотно позволял Аринушке устраиваться у себя на спине, гладить и кормить тёплым хлебом. Ардар, намекая на изысканный наряд Аринушки, как-то раз пошутил:
- Он тебя уважает.
Поначалу она, конечно, стеснялась и береглась: уж очень непривычно было ощущать себя в такой одежде. Но к доброму привыкают быстро; вот и Аринушке вскоре очень жаль стало сбрасывать чудесную тёплую шубу, снимать шапку и сапожки, чтобы заменить их на лягушачью кожу своей простой одежды. Но девушка нисколько не роптала: всё равно носить в деревне подарки Янгула она бы не смогла. Зато, катаясь с ардаром по заснеженной заповедной стороне, она уж не думала о том, что с трудом сберегает остатки тепла и вот-вот замёрзнет насмерть. Ей не было ни страшно, ни холодно, когда ардар легко поднимал её, чтобы усадить на Басара или спустить на землю. И к его руке, сжимающей повод, она теперь прислонялась без опаски. Тёплая шуба вдруг открыла ей, какими добрыми могут быть сильные руки ардара, каким бережным может быть прикосновение живого камня.
В конце декабря, почти под Рождество, вдруг подули южные ветры, и случилась неожиданная ростепель. Снег, напитанный влагой, осел, разом потеряв лёгкость и блеск, и тревожно зашумели голыми ветвями почерневшие деревья. Перебежав по волшебному мосту через вздувшуюся гневную реку, Аринушка нагнулась, зачерпнула рукой немного снега и сжала в ладонях: он легко превратился в крепкий комочек. Девушка запустила его в ближайший дуб – снежок, мягко стукнув, разлетелся на множество белых брызг.
Потом, на прогулке, когда Басар вывез их на широкую поляну, укрытую нетронутым снежным одеялом, Аринушка, стесняясь, предложила:
- Может, остановимся здесь ненадолго, слепим снеговика?
- Кого? – не понял Янгул.
- Ну… Я тебе покажу. Или можно крепость из снега выстроить. Ростепель, снег не рассыпается.
- А.
Он спрыгнул с коня, снял Арину. Снега на поляне было почти по колено – но Аринушка запустила кататься сперва один снежный шар, потом другой – и постепенно утоптала небольшую площадку. Ардар присоединился к девушке, и вскоре они вдвоём составили из плотных шаров нечто, напоминающее крепостную стену. Когда Янгул прилаживал последний верхний ком, Аринушка, отбежав на пару шагов, нагнулась, быстро слепила снежок – и кинула его прямо в ардара. Не попала, ойкнула и громко рассмеялась. Он обернул бесстрастное чёрное лицо на её счастливый смех. Дождавшись, когда Аринушка отведёт взгляд, чтобы ухватить следующую порцию влажного снега, быстро ковырнул пальцами рыхлый верхний ком, сдавил в каменной руке – и бросил. Снежок попал девушке в спину, чуть выше поясницы; от неожиданности она пискнула и оглянулась. Янгул уже прилаживал в ладони второй снежок – и, хотя лицо его ничуть не изменило выражения, Аринушка враз догадалась, что он принял приглашение к игре. Залилась радостным визгом и кинулась спасаться за только что выстроенной стеной.
Забава получилась долгой; Аринушка в который раз поразилась, как неповоротливый каменный человек с тяжёлой поступью вдруг начинает двигаться с такой быстротой и лёгкостью. Попасть в ардара снежком можно было разве что случайно: он всякий раз уворачивался, не снимая с лица спокойного выражения. Аринушка уже вся, с ног до головы, была облеплена снегом – а на каменных латах Янгула белели лишь три или четыре пятна.
Он мастерски пугал, резко и коротко замахиваясь рукой с зажатым в ней снежком. Аринушка, взвизгнув, нагибала голову и пряталась – но снежок летел ровно в тот момент, когда она выпрямлялась. Перехитрить ардара раз за разом не удавалось, и Арина лишь звонко хохотала, когда её настигал очередной тугой комок, пущенный рукой Янгула.
Наконец не выдержал и он: улыбнулся. А когда Аринушка всё-таки исхитрилась, и снежок разбился о его плечо – коротко, неумело рассмеялся. Арина замерла, глядя на него, опустила руки – но тут же взмахнула ими и подбежала к ардару:
- Ты смеёшься! Вот здорово!..
Ей показалось, будто он отчего-то смутился. На мгновение отвёл в сторону чёрные глаза, размеренно произнёс:
- Да. Весело.
И, замолчав, стал отряхивать её, сильно проводя ладонью по спине, плечам и полам шубы. Потом заметил:
- Ты вся в снегу.
- Да ты сам-то хорош, - улыбнулась Арина. И, когда Янгул выпрямился, мокрой рукавицей счистила снег, налипший ему на грудь. Он стоял перед ней – спокойный, неподвижный, будто живой утёс. И Аринушка неожиданно подумала, что едва ли кто из людей стоял когда-либо вот так, как она сейчас, и без всякой боязни прикасался рукой к ледяной груди ардара. Словно бы она приручила страшного дикого зверя – и он вместо того, чтобы броситься и убить одним ударом лапы, лёг к её ногам.
Она понимала: всё зыбко, всё обманчиво на этом свете. И, возможно, когда-нибудь ей придётся горько пожалеть о том, что так беспечно доверяет она ардару. Ведь сердца у него нет, вместо него в холодной груди лежит такой же холодный камень… Но сейчас ей виделось особенно ясно: они оба верят друг другу. Осторожно прикасаются словами и чувствами к чужой душе, открывающейся навстречу, как бутон. Янгул к ней – как к цветку, беззащитному и прекрасному в своей немой красоте; Арина – вот как сейчас: осторожно, встреча за встречей, разговор за разговором, счищая горячей ладошкой плотный колючий снег с застывшего сердца.
Снежок, угодивший ардару в плечо, попал в трещину на камне, и никак не желал осыпаться. Арина стянула рукавицу и провела по плечу Янгула горячей ладонью.
- Да брось ты, - произнёс он, чуть приподняв уголки каменных губ. – Вернёмся – само растает.
Но она не бросила – лишь на мгновение подняла на него ласковый взгляд с искринками смеха.



Продолжение следует...

@музыка: Леонид Руденко "Destination"

@настроение: Работать, негры, у вас роман не доправлен!

@темы: Проза, "Аринушка и ардар", Творчество

---

Евромалярное и немного фигурного

Этой фотографией, на которой запечатлены Олимпийские чемпионы 1964 и 1968 гг., Людмила Белоусова и Олег Протопопов, я от всей души приветствую нового "старого" ПЧ. .Багира., добро пожаловать!

Ужас как хочется похвастаться. Ибо сегодня я принёс радость и пользу Багире, приведя в относительно пристойный вид туалет в её квартире.
Было это примерно как в анекдоте:
- Простите, вам не нужен евроремонт?
- А вы, собственно, кто такой?
- Еврей-маляр...

Главное - напор и уверенность в себе. И жертва эксперимента даже не заподозрит, что валик и водоэмульсионку я вижу вблизи впервые в жизни, а кисть и масляную краску - во второй. Но в конечном итоге всё получилось здорово. Под хорошую музыку и приятную беседу с Багирой почистил и покрасил потолок и стены, выкрасил трубы и остался пипец как доволен собой.
Хотя, направляя железные стопы к её дому, я опасался, что даже маска не удержит мой добрый автоботский язык, и...

...Голое нечто, бегавшее в одних трусах по квартире, очень даже заценило работу благородного лидера автоботов. И даже спросило, почему не покрасили ту стену, которая будет впоследствии закрыта полками туалетного шкафа. И вот тут я уже не стерпел:
- Краска у вас осталась. И кисточки остались тоже.
Разговор был разом свёрнут и направлен в другое русло.

Не спрашивайте, почему при наличии вполне дееспособного голого нечта мужиком в семье Багиры сегодня был я. Я лелею робкую надежду, что ему сегодня всё-таки стало стыдно.

Да. А чтоб заканчивать не на грустной ноте - помните, вывешивал фото фигуристов 1969 г.?

Так вот, это не кто иные, как Тамара Москвина и Алексей Мишин.

@музыка: февральская

@настроение: доволен собой

@темы: Встречи с друзьями, Нарциссизм фуры, Как правильно спасать Вселенную, Фигурное катание