Поехали!
Продолжение повести. 
Уто'к – челнок, с помощью которого в полотно вводится поперечная нить
Продолжение. Часть 9. Стр. 46-51. Плюс картинка к предыдущему кусочку.
* * *
Долго ли, коротко ли – набрела Аринушка в самой густой чаще на избушку. Стоит избушка на курьих ножках, вокруг острый тын, а на каждом колу – по лошадиному черепу. Ступила Аринушка на двор – ворота сами собой за нею захлопнулись. Испугалась Аринушка – да делать нечего.
- Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом.
Избушка тотчас повернулась. Вошла Аринушка, смотрит – сидит в избушке баба Яга, костяная нога, зубы на полке, нос в потолок врос.
- Фу, фу, фу, - говорит, - русским духом пахнет! Дела пытаешь, красна девица, али от дела лытаешь?
- Дела пытаю, бабушка.
И рассказала Аринушка бабе Яге, какое несчастье с ней приключилось. Выслушала её баба Яга, призадумалась:
- Постой-ка, постой, красна девица… Уж не ты ли к сестре моей младшей, Яге Ягишне, за зельем приходила?
Говорит Аринушка:
- Я, бабушка, и приходила. Вместе с другом моим, ардар-камнем. А теперь он в беде, и как помочь ему – того не ведаю…
- Что ж, сослужишь мне службу – научу тебя, как его расколдовать.
Согласилась Аринушка. Баба Яга дала ей костяной уток и клубок ниток:
- Сотки мне, красна девица, ковёр. А я тем ковром лес на вечерней заре покрывать буду, чтоб ни одна птица к моему дому не подлетела, ни один зверь не подбежал. Не смотри, что клубок мал: каждую полночь будет добавляться в нём ниток ровно столько, сколько ты за день превратишь в полотно. Справишься – помогу в твоей беде, не справишься – пеняй на себя. А чтоб работалось тебе побыстрее, отберу я у тебя твой звонкий смех.
Поблагодарила Аринушка бабу Ягу, взяла нитки и уток из кости – и поспешила домой. Как пришла в избу – сразу села за работу: хочется ей ардара своего спасти, болит о нём сердечко.
День за днём как дождь дождит, неделя за неделей как река бежит. Ткёт Аринушка ковёр, ткёт, не отдыхает. Побледнела, иссохла, с подружками хороводы не водит – знай сидит дома за кроснами. Защебечет ли птица за окном, захохочет ли ребёнок за околицей, подружка ли шутку расскажет – не смеётся Аринушка, не улыбается. Пальцы от работы загрубели, капают на ковёр горькие слёзы, а волшебным ниткам всё нет и нет конца. Но ткёт Аринушка, обета не оставляет. Одна дума у неё на сердце, одна печаль: хочет она оживить своего каменного друга…
* * *
В деревне поговаривали: порчу кто-то навёл на Марфину дочку. Не иначе красоте её позавидовал… Исхудала девица, бледная стала, молчаливая. Да только не всё, что желал злыдень, удалось: женихов-то он от Аринушки не отвадил. Ведь кроме давней подружки, Любушки, хаживает к Марфе в избу и Петя, кожемякин сын. Вот уж парень – загляденье! Между Марфой и Пелагеей, кожемякиной женой, дружба давняя. Вот видать, и дети подружились, по сердцу пришлись друг другу. Ну, а коль пришлись – знать, после Усекновения, в новом году, жди весёлой свадьбы.
Так судили в деревне. И Марфа благодарила всех святых, что так. Знать, никто, кроме неё, не видал Аринушку вдвоём с каменным чудищем той майской ночью. И Любушка, добрая подруга, никому не сказала лишнего слова. Но сердце сжималось всякий раз, когда Марфа смотрела на свою единственную дочь. Уж сколько времени минуло, сколько воды утекло – а дочку словно подменили. И до сих пор Марфа просыпалась порой по ночам от слабых, жалобных стонов, укрывала Аринушку, крестила, кропила избу святой водой. И резал, как по живому, сонный шёпот дочери:
- Янгул… Любимый мой…
По первости Марфа радовалась, что пугающим встречам пришёл такой нежданный и бесповоротный конец. Думалось: ну, потужит Аринушка, покручинится немного – а там и успокоится. Делать-то нечего, а слезами горю не поможешь. Забудет своего проклятого ардара, посмотрит наконец на Пелагеиного Петеньку…
А она едва не каждый день, даже если не шла к боярскому двору, надевала то бусы, то серьги, а то кольца хитрой работы, из невиданных каких-то камней, один другого краше… Чуть не целый ларец был у неё. И всё его, истукана, подарки… Всё память.
Чем помочь доченьке? Как вернуть блеск глазкам, щёчкам румянец, губкам улыбку? Болело у матери сердце – да изменить едва ли что могло.
С началом Великого поста Петя стал всё чаще навещать Аринушку. Приносил сласти, занимал её самыми разными историями – и выдумками, и правдами. Марфа радовалась ему, как родному, расхваливала перед дочкой, сколько могла: и умён он, и красив, и ремесло знает, и говорит так складно – заслушаешься! Аринушка не перечила. И только раз в сердцах швырнула гребешок, которым чесала косу, бросила на стол зеркальце и расплакалась:
- Матушка, тошно мне! Я спрошу его о чём-то, а он мне в ответ: и так, Аринушка, может быть, и сяк, а в таком селе однажды иначе было, а в этаком городе и вовсе было наоборот! Да ещё вдогон расскажет, как ему про то батюшка поведал, да как он сам про то думал, ребёнком будучи! Не могу я! Хоть бы раз сказал просто: «да», или «нет», а то сил моих нет больше!.. Как дырявый куль с горохом, сыпет и сыпет… Хороший он парень, ладный, добрый, работящий – всем вышел! Да только я другого люблю, матушка, и ты про то лучше всех знаешь.
- Околдовал, - горько вздохнула мать. – Околдовал, аспид каменный!..
Она тихонько ответила:
- Чтоб я от тебя, матушка, дурных слов про Янгула не слыхала больше.
- Это что ж за дерзость? – охнула Марфа. – Чтобы дочь мне указывала, как булыжник называть?! Знать, ардар твой тебе дороже родной матери…
- Был бы дороже – пришла бы тогда пешая, на заре.
Марфа смолчала; отвернувшись, утёрла слезу краешком передника.
После Крестопоклонной седмицы Арина вдруг позвала Петеньку гулять – и вернулась с лёгкой улыбкой на губах, румяная от мороза. Марфа возблагодарила было Бога – да только от радости её не осталось и следа, когда через несколько дней Петенька вновь шагнул на порог. Одного взгляда в его ясные, синие глаза хватило, чтоб понять: без утайки рассказала Аринушка парню, отчего холодна с ним. Да ещё, видать, прибавила, чтоб оставил её, не приходил больше…
Но он не послушался. И ближе к Пасхе Марфа с гулко бьющимся сердцем спросила – словно походя, как о чём-то случайном:
- А что ж, коли посватается Петя…
Арина молча заплакала. Потом утёрла слёзы, высморкалась в платок:
- Матушка… Это только в сказках невозможного ждут и дожидаются. А у нас здесь, чай, не сказка. Возьмёт меня такую – пойду. Деток ему подарю… Он-то в чём провинился? Полюбилась я ему… А мне всё равно. С милым никогда не быть; либо одной век вековать, либо…
Она не договорила, расплакалась снова. Но Марфа рада была слышать и такой ответ. Думала про себя: вот поживут вместе, стерпятся, привыкнут друг к другу… А там родятся детки – оттает сердце у Аринушки… Господь поможет, не оставит. Беду отведёт…
Да только ночью вновь пробудилась оттого, что дочь стонала во сне, звала своего ардара, звала – и не могла никак дозваться…
Помогала Арине и подружка, Любушка. Они часто бродили вдвоём, или сидели в избе, вышивали – и Аринушка всё рассказывала, всё вспоминала. Любаша терпеливо, внимательно выслушивала её, и находила даже слова утешения – у тех, кто умеет чувствовать чужую боль, слышать чужое горе, они отыщутся всегда.
Иногда Любушка даже вопрошала о чём-либо сама – и Арина радовалась, как дитя, отвечала. Узнала Любушка и про то, что спят ардары стоя, и про то, что дышат и едят как люди, и про то, что сердце у них не бьётся, и потому они холодные. Удивилась, услыхав: и латы, и наручи, и сапоги, и всё остальное, что кажется монолитным камнем, на самом деле искусно сработано из колдовского материала. И снять его можно, и движениям он не мешает, но едва ардар прекратит шевелиться – станет недвижно или заснёт – тут же становится твёрже камня.
- А там-то, под одёжей… Он что ж… так-таки каменный? Али как человек… хоть немного?
- Он как-то наручь снимал при мне… Каменный. Рука каменная.
Люба зябко передёрнула плечами:
- Ох… Как ты не боялась его такого?
- Да ведь добрый он… Хорошо мне с ним было. Легко так… Словно много лет до этого дружили.
Любушка видела, что дело у Арины с Петенькой хоть и очень медленно, а движется к свадьбе; и обидно до невозможности было сознавать, что вместо неё, весёлой, здоровой, тот выбрал исхудавшую, потухшую Арину. Но Любаша понимала: обвинять в том подругу смешно. Насильно мил не будешь… Если запала в душу Петеньке Арина – значит, так тому и быть. В самом деле, кто возьмёт её, такую, всю в слезах по этому её Янгулу? Распростились они в июне, нынче март на дворе… Пока будет изживать его из сердца, стирать из памяти, на душе рубцы изглаживать – глядишь, и молодость пройдёт. А она-то, Любаша, молодая, жаркая – неужто другого ладного парня себе не отыщет? Вон, Архип из Ольховки – чем ей не пара? Чернобровый, волосы кучерявые тёмной волной… А поёт как!
Одно лишь казалось ей странным: когда любят, не могут прожить без того, чтоб лишний раз не взглянуть на сердечного друга, чтобы хоть парой слов с ним не перекинуться. Отобрал ардар у Аринушки колечко – но сам-то уж наверное мог прийти, взглянуть на милую… Да только сгинул он тогда, в начале лета, и больше Аринушке не показывался. Она крепко верила в то, что сдержал он своё обещание: уехал далеко-далеко. Но Любушка с грустью думала: стало быть, правду говорят люди, что каменное у ардара сердце.
* * *
Уж не считала Аринушка, сколько времени прошло. Притомилась она как-то вечером, заснула за кроснами. Оставалась у неё маленькая ниточка: закрепила она узелок, отрезала её да на блюдечко положила. Давно уже знала: ровно в полночь появится на блюдечке вместо оставшейся нитки новый клубок.
Проснулась Аринушка, когда петухи пропели, глядь – нет на блюдце клубка! Забилось её сердечко. Поскорее сняла она сотканный ковёр и побежала в зачарованный лес, к бабе Яге. Вошла в избушку на курьих ножках, развернула своё полотно:
- Вот, бабушка, соткала я тебе ковёр.
Смотрит Яга – дивится: сроду не видала такой ладной, красивой да ровной работы!
- Сильно же ты любишь его, красавица. Ну, а раз так, попрошу я тебя ещё кое-чем помочь мне, старой. Я уж слаба, глаза плохо видят – а нужно мне кружево, из паучьей нити сплетённое, чтоб сети в воду ставить. А то повадились русалки заветные лилии рвать на моём берегу. Сплетёшь кружево – тогда уж и скажу, как ардара твоего оживить.
Делать нечего, согласилась Аринушка. Дала ей баба Яга завязанный горшок, доверху полный пауками:
- Дома снимешь тряпицу, выпустишь ткачей. Будут висеть по углам, нитки тебе сучить. Так уж и быть, верну тебе твой смех – но, чтоб споро работалось, отберу твой острый слух.
Взяла Аринушка горшок с пауками и побрела домой, слезами омываючись. Ни птиц пения не слышит, ни ручьёв журчания, ни своих шагов. И собаки в деревне лишь пасть открывают, и петух на заборе лишь шею вытягивает, и матушка родимая лишь губами шевелит – ничего не слышит Аринушка.
Но всё так же болит сердечко, стонет, хочет спасти милого друга, оживить застывший камень…
* * *
Любушка собиралась в Ольховку, звала подружку:
- Аринушка! Ну, пойдём, родненькая! Хороводы поводим, попоём, потешимся! Архипа того самого покажу тебе – вот соловей! Так поёт, что душеньке в груди тесно, взлететь хочется!
- Нет, Любушка. Нет, милая. Спасибо тебе… да не пойду я. Не то матушке помочь не успею. А ведь завтра к Катерине Гавриловне…
- Ох, горемычная… Ну, ладно, Бог с тобой. Побегу я…
- Беги, Любушка.
Любава прикрыла за собой калитку и пошла по дороге, глядя под ноги, чтоб не вступить невзначай в прозрачную лужицу талой воды. Влажный, густой апрельский ветер пахнул в лицо, невольно заставив Любушку поднять личико и улыбнуться весне. Над голым лесом скользил в синеве клин перелётных птиц; лес тянул ветви, махал ему, будто приветствуя.
- Э-эй! – громко крикнула Любушка, задрав голову, и тоже замахала руками, - Эй!.. С возвращением!
Избы ещё пахли куличами, висели на окнах чистые занавески, при встрече народ христосовался, менялся крашеными яйцами. Солнце нещадно топило снег; он отступал, сползая в низины, и обнажал взгорки. Весело щебетали воробьи и синицы, весело хрустела под ногами намёрзшая кое-где за ночь ледяная корка.
- Ух! – сказала Люба, увидев, что торная дорога до соседнего села превратилась теперь в огромную непроходимую топь.
До Ольховки по большой дороге идти было совсем ничего; крюком, через рощицу, подольше – но выбирать не приходилось. Любушка повернула на утоптанную тропку и побежала вперёд. Самое трудное будет, пожалуй, пройти по самой кромке ручья – так, чтобы не оступиться и не шагнуть ненароком в ледяное крошево. Был и третий путь в Ольховку, безопасный и удобный даже в распутицу, но он был ещё длиннее, шёл, огибая рощу – и Любушка, положась на «авось», побежала той дорогой, что выводила на берег ручья. Побежала, поругивая про себя тех, кто подобным образом сокращал путь, коли ехал верхом: от брызг и осколков льдин, вылетавших из-под копыт, и становилась корявой да скользкой и без того опасная тропа.
Она всё никак не могла решить, нравится ли ей Архипушка так же сильно, как нравился когда-то Петенька. Может, выдумала она всё, чтоб потешить сердце, чтоб не горевать о кожемякином сыне? А жалко, всё-таки; жалко, что не сложилось, не сбылось… Ведь не столько любит Петенька Арину, сколько просто втемяшил себе в голову, будто она одна нужна ему в целом свете. Привык к ней, привязался… Не было там никогда большой любви. И уж по всему видать, что не будет. Жить будут ровно да тихо, по-христиански… Может, для них так и хорошо…
Но самой Любушке хотелось, чтобы обязательно случилась в её жизни большая, горячая и счастливая любовь. Чтоб, как в сказке, рука об руку пройти через всю жизнь и умереть в один день! Она, размышляя о том, улыбалась, глядя в синее небо, куда тянулись неодетые ветви деревьев. Вслед за нею, не желая ехать дальним путём, на тропу свернул всадник. Но Любушка так замечталась, что даже не рассердилась на него. Напротив: слушая перестук и влажные шлепки копыт, думала: вот, вот какой должна быть любовь! Чтоб сердце билось, замирало; чтоб колотило, как копыта по дороге, будило от зимнего сна всю землю!
Но тут, нарушив плавный лебединый полёт мечты, кряквой метнулась в голове мысль: не проедет всадник-то!.. Не пройдёт он по ручью. Ведь на прошлой седмице повалило там старую ель. Человек протиснется, а верховому никак: не объехать, не перескочить.
Любаша вдохнула, обернулась, чтоб предупредить проезжего – и выдохнула криком, увидав, что за всадник ехал за нею след в след.
Он, видно, хотел зажать её именно там, в самом узком месте скользкой тропы, где не сбежать, и не сделать шага ни вправо, ни влево – но Любушка оглянулась раньше времени. В ответ на её истошный визг он придержал коня; терпеливо дождался, когда иссякнет крик, и глухо произнёс:
- Здравствуй, Люба.
Она попятилась; наткнулась на ивовый куст, присела на постыдно задрожавших ногах. Да, прежде страсть как любила поболтать о нечисти, обитающей в лесу – так, чтоб мурашки по коже и засыпать было жутко, но одно дело россказни, и совсем, оказывается, другое…
Ой, да кто же знал, что ардары такие страшные?!
Внезапно колесо мыслей, выбитое из колеи ужасом, вскочило обратно – и всё, что было известно Любушке, разом намоталось сверху, как пакля на ось. Девушка провела тыльной стороной руки по губам, выпрямилась, взглянула на всадника и нетвёрдым голосом спросила:
- Это не ты Янгул?
И сама испугалась слов, выпущенных в сырой воздух. Почудилось: вот сейчас он, неведомо на что рассердившись, в одно слитное движение выхватит из ножен короткий меч и разрубит её наотмашь с головы до ног… Но чёрный всадник лишь слегка опустил подбородок:
- Я.
Помолчал немного; снял с поводьев руку – в каменных пальцах тускло блеснул медный ободок.
- Раз уж ты знаешь… Передай ей это кольцо. Скажи: пусть придёт хотя бы раз. Не могу больше без неё.
Он тронул коня и медленно поехал на Любушку. Она, как заворожённая, подставила было ладонь – но вдруг резко отдёрнула и спрятала руки за спину.
Он глядел на неё сверху, не понимая. Справившись с комом в горле, Любаша ухватила ртом побольше холодного воздуха и заговорила незнакомым, низким голосом:
- Нет, Янгул, не передам. И так ты её измучил. Коли хочешь повидать – сам к ней приходи. Как честный человек… А то – в лес девицу звать… Довольно уж...
Сказала – и зажмурилась, ожидая удара. Сердце бешено билось, и горела в нём яркая, отчаянная мысль: ну и пусть! Ну и пусть рубанёт! Не жалко! Да кто ж ещё ему, уроду, в лицо правду-то скажет, если не она?.. Чай, не его каменное сердце от боли корчилось, когда неделями напролёт плакала Аринушка, таяла на глазах!..
Но ничего не случилось. Любушка приоткрыла один глаз, потом другой; потихоньку расправила плечи. Ардар неподвижно сидел в седле, глядел на Любушку чёрными глазами. Потом отвёл взгляд, коснулся им дальних деревьев – и, повернув коня, молча ускакал прочь.
Любушка хотела как ни в чём не бывало зашагать дальше, но почувствовала, что от пережитого страха дрожат ноги. Очень некстати память выдернула из своего расписного сундучка слова Арины:
- Он меня обнял тогда крепко-крепко…
И Любушка, охнув, как старуха, села под куст в мокрый глубокий снег.
Продолжение следует...
Уто'к – челнок, с помощью которого в полотно вводится поперечная нить
Продолжение. Часть 9. Стр. 46-51. Плюс картинка к предыдущему кусочку.
* * *
Долго ли, коротко ли – набрела Аринушка в самой густой чаще на избушку. Стоит избушка на курьих ножках, вокруг острый тын, а на каждом колу – по лошадиному черепу. Ступила Аринушка на двор – ворота сами собой за нею захлопнулись. Испугалась Аринушка – да делать нечего.
- Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом.
Избушка тотчас повернулась. Вошла Аринушка, смотрит – сидит в избушке баба Яга, костяная нога, зубы на полке, нос в потолок врос.
- Фу, фу, фу, - говорит, - русским духом пахнет! Дела пытаешь, красна девица, али от дела лытаешь?
- Дела пытаю, бабушка.
И рассказала Аринушка бабе Яге, какое несчастье с ней приключилось. Выслушала её баба Яга, призадумалась:
- Постой-ка, постой, красна девица… Уж не ты ли к сестре моей младшей, Яге Ягишне, за зельем приходила?
Говорит Аринушка:
- Я, бабушка, и приходила. Вместе с другом моим, ардар-камнем. А теперь он в беде, и как помочь ему – того не ведаю…
- Что ж, сослужишь мне службу – научу тебя, как его расколдовать.
Согласилась Аринушка. Баба Яга дала ей костяной уток и клубок ниток:
- Сотки мне, красна девица, ковёр. А я тем ковром лес на вечерней заре покрывать буду, чтоб ни одна птица к моему дому не подлетела, ни один зверь не подбежал. Не смотри, что клубок мал: каждую полночь будет добавляться в нём ниток ровно столько, сколько ты за день превратишь в полотно. Справишься – помогу в твоей беде, не справишься – пеняй на себя. А чтоб работалось тебе побыстрее, отберу я у тебя твой звонкий смех.
Поблагодарила Аринушка бабу Ягу, взяла нитки и уток из кости – и поспешила домой. Как пришла в избу – сразу села за работу: хочется ей ардара своего спасти, болит о нём сердечко.
День за днём как дождь дождит, неделя за неделей как река бежит. Ткёт Аринушка ковёр, ткёт, не отдыхает. Побледнела, иссохла, с подружками хороводы не водит – знай сидит дома за кроснами. Защебечет ли птица за окном, захохочет ли ребёнок за околицей, подружка ли шутку расскажет – не смеётся Аринушка, не улыбается. Пальцы от работы загрубели, капают на ковёр горькие слёзы, а волшебным ниткам всё нет и нет конца. Но ткёт Аринушка, обета не оставляет. Одна дума у неё на сердце, одна печаль: хочет она оживить своего каменного друга…
* * *
В деревне поговаривали: порчу кто-то навёл на Марфину дочку. Не иначе красоте её позавидовал… Исхудала девица, бледная стала, молчаливая. Да только не всё, что желал злыдень, удалось: женихов-то он от Аринушки не отвадил. Ведь кроме давней подружки, Любушки, хаживает к Марфе в избу и Петя, кожемякин сын. Вот уж парень – загляденье! Между Марфой и Пелагеей, кожемякиной женой, дружба давняя. Вот видать, и дети подружились, по сердцу пришлись друг другу. Ну, а коль пришлись – знать, после Усекновения, в новом году, жди весёлой свадьбы.
Так судили в деревне. И Марфа благодарила всех святых, что так. Знать, никто, кроме неё, не видал Аринушку вдвоём с каменным чудищем той майской ночью. И Любушка, добрая подруга, никому не сказала лишнего слова. Но сердце сжималось всякий раз, когда Марфа смотрела на свою единственную дочь. Уж сколько времени минуло, сколько воды утекло – а дочку словно подменили. И до сих пор Марфа просыпалась порой по ночам от слабых, жалобных стонов, укрывала Аринушку, крестила, кропила избу святой водой. И резал, как по живому, сонный шёпот дочери:
- Янгул… Любимый мой…
По первости Марфа радовалась, что пугающим встречам пришёл такой нежданный и бесповоротный конец. Думалось: ну, потужит Аринушка, покручинится немного – а там и успокоится. Делать-то нечего, а слезами горю не поможешь. Забудет своего проклятого ардара, посмотрит наконец на Пелагеиного Петеньку…
А она едва не каждый день, даже если не шла к боярскому двору, надевала то бусы, то серьги, а то кольца хитрой работы, из невиданных каких-то камней, один другого краше… Чуть не целый ларец был у неё. И всё его, истукана, подарки… Всё память.
Чем помочь доченьке? Как вернуть блеск глазкам, щёчкам румянец, губкам улыбку? Болело у матери сердце – да изменить едва ли что могло.
С началом Великого поста Петя стал всё чаще навещать Аринушку. Приносил сласти, занимал её самыми разными историями – и выдумками, и правдами. Марфа радовалась ему, как родному, расхваливала перед дочкой, сколько могла: и умён он, и красив, и ремесло знает, и говорит так складно – заслушаешься! Аринушка не перечила. И только раз в сердцах швырнула гребешок, которым чесала косу, бросила на стол зеркальце и расплакалась:
- Матушка, тошно мне! Я спрошу его о чём-то, а он мне в ответ: и так, Аринушка, может быть, и сяк, а в таком селе однажды иначе было, а в этаком городе и вовсе было наоборот! Да ещё вдогон расскажет, как ему про то батюшка поведал, да как он сам про то думал, ребёнком будучи! Не могу я! Хоть бы раз сказал просто: «да», или «нет», а то сил моих нет больше!.. Как дырявый куль с горохом, сыпет и сыпет… Хороший он парень, ладный, добрый, работящий – всем вышел! Да только я другого люблю, матушка, и ты про то лучше всех знаешь.
- Околдовал, - горько вздохнула мать. – Околдовал, аспид каменный!..
Она тихонько ответила:
- Чтоб я от тебя, матушка, дурных слов про Янгула не слыхала больше.
- Это что ж за дерзость? – охнула Марфа. – Чтобы дочь мне указывала, как булыжник называть?! Знать, ардар твой тебе дороже родной матери…
- Был бы дороже – пришла бы тогда пешая, на заре.
Марфа смолчала; отвернувшись, утёрла слезу краешком передника.
После Крестопоклонной седмицы Арина вдруг позвала Петеньку гулять – и вернулась с лёгкой улыбкой на губах, румяная от мороза. Марфа возблагодарила было Бога – да только от радости её не осталось и следа, когда через несколько дней Петенька вновь шагнул на порог. Одного взгляда в его ясные, синие глаза хватило, чтоб понять: без утайки рассказала Аринушка парню, отчего холодна с ним. Да ещё, видать, прибавила, чтоб оставил её, не приходил больше…
Но он не послушался. И ближе к Пасхе Марфа с гулко бьющимся сердцем спросила – словно походя, как о чём-то случайном:
- А что ж, коли посватается Петя…
Арина молча заплакала. Потом утёрла слёзы, высморкалась в платок:
- Матушка… Это только в сказках невозможного ждут и дожидаются. А у нас здесь, чай, не сказка. Возьмёт меня такую – пойду. Деток ему подарю… Он-то в чём провинился? Полюбилась я ему… А мне всё равно. С милым никогда не быть; либо одной век вековать, либо…
Она не договорила, расплакалась снова. Но Марфа рада была слышать и такой ответ. Думала про себя: вот поживут вместе, стерпятся, привыкнут друг к другу… А там родятся детки – оттает сердце у Аринушки… Господь поможет, не оставит. Беду отведёт…
Да только ночью вновь пробудилась оттого, что дочь стонала во сне, звала своего ардара, звала – и не могла никак дозваться…
Помогала Арине и подружка, Любушка. Они часто бродили вдвоём, или сидели в избе, вышивали – и Аринушка всё рассказывала, всё вспоминала. Любаша терпеливо, внимательно выслушивала её, и находила даже слова утешения – у тех, кто умеет чувствовать чужую боль, слышать чужое горе, они отыщутся всегда.
Иногда Любушка даже вопрошала о чём-либо сама – и Арина радовалась, как дитя, отвечала. Узнала Любушка и про то, что спят ардары стоя, и про то, что дышат и едят как люди, и про то, что сердце у них не бьётся, и потому они холодные. Удивилась, услыхав: и латы, и наручи, и сапоги, и всё остальное, что кажется монолитным камнем, на самом деле искусно сработано из колдовского материала. И снять его можно, и движениям он не мешает, но едва ардар прекратит шевелиться – станет недвижно или заснёт – тут же становится твёрже камня.
- А там-то, под одёжей… Он что ж… так-таки каменный? Али как человек… хоть немного?
- Он как-то наручь снимал при мне… Каменный. Рука каменная.
Люба зябко передёрнула плечами:
- Ох… Как ты не боялась его такого?
- Да ведь добрый он… Хорошо мне с ним было. Легко так… Словно много лет до этого дружили.
Любушка видела, что дело у Арины с Петенькой хоть и очень медленно, а движется к свадьбе; и обидно до невозможности было сознавать, что вместо неё, весёлой, здоровой, тот выбрал исхудавшую, потухшую Арину. Но Любаша понимала: обвинять в том подругу смешно. Насильно мил не будешь… Если запала в душу Петеньке Арина – значит, так тому и быть. В самом деле, кто возьмёт её, такую, всю в слезах по этому её Янгулу? Распростились они в июне, нынче март на дворе… Пока будет изживать его из сердца, стирать из памяти, на душе рубцы изглаживать – глядишь, и молодость пройдёт. А она-то, Любаша, молодая, жаркая – неужто другого ладного парня себе не отыщет? Вон, Архип из Ольховки – чем ей не пара? Чернобровый, волосы кучерявые тёмной волной… А поёт как!
Одно лишь казалось ей странным: когда любят, не могут прожить без того, чтоб лишний раз не взглянуть на сердечного друга, чтобы хоть парой слов с ним не перекинуться. Отобрал ардар у Аринушки колечко – но сам-то уж наверное мог прийти, взглянуть на милую… Да только сгинул он тогда, в начале лета, и больше Аринушке не показывался. Она крепко верила в то, что сдержал он своё обещание: уехал далеко-далеко. Но Любушка с грустью думала: стало быть, правду говорят люди, что каменное у ардара сердце.
* * *
Уж не считала Аринушка, сколько времени прошло. Притомилась она как-то вечером, заснула за кроснами. Оставалась у неё маленькая ниточка: закрепила она узелок, отрезала её да на блюдечко положила. Давно уже знала: ровно в полночь появится на блюдечке вместо оставшейся нитки новый клубок.
Проснулась Аринушка, когда петухи пропели, глядь – нет на блюдце клубка! Забилось её сердечко. Поскорее сняла она сотканный ковёр и побежала в зачарованный лес, к бабе Яге. Вошла в избушку на курьих ножках, развернула своё полотно:
- Вот, бабушка, соткала я тебе ковёр.
Смотрит Яга – дивится: сроду не видала такой ладной, красивой да ровной работы!
- Сильно же ты любишь его, красавица. Ну, а раз так, попрошу я тебя ещё кое-чем помочь мне, старой. Я уж слаба, глаза плохо видят – а нужно мне кружево, из паучьей нити сплетённое, чтоб сети в воду ставить. А то повадились русалки заветные лилии рвать на моём берегу. Сплетёшь кружево – тогда уж и скажу, как ардара твоего оживить.
Делать нечего, согласилась Аринушка. Дала ей баба Яга завязанный горшок, доверху полный пауками:
- Дома снимешь тряпицу, выпустишь ткачей. Будут висеть по углам, нитки тебе сучить. Так уж и быть, верну тебе твой смех – но, чтоб споро работалось, отберу твой острый слух.
Взяла Аринушка горшок с пауками и побрела домой, слезами омываючись. Ни птиц пения не слышит, ни ручьёв журчания, ни своих шагов. И собаки в деревне лишь пасть открывают, и петух на заборе лишь шею вытягивает, и матушка родимая лишь губами шевелит – ничего не слышит Аринушка.
Но всё так же болит сердечко, стонет, хочет спасти милого друга, оживить застывший камень…
* * *
Любушка собиралась в Ольховку, звала подружку:
- Аринушка! Ну, пойдём, родненькая! Хороводы поводим, попоём, потешимся! Архипа того самого покажу тебе – вот соловей! Так поёт, что душеньке в груди тесно, взлететь хочется!
- Нет, Любушка. Нет, милая. Спасибо тебе… да не пойду я. Не то матушке помочь не успею. А ведь завтра к Катерине Гавриловне…
- Ох, горемычная… Ну, ладно, Бог с тобой. Побегу я…
- Беги, Любушка.
Любава прикрыла за собой калитку и пошла по дороге, глядя под ноги, чтоб не вступить невзначай в прозрачную лужицу талой воды. Влажный, густой апрельский ветер пахнул в лицо, невольно заставив Любушку поднять личико и улыбнуться весне. Над голым лесом скользил в синеве клин перелётных птиц; лес тянул ветви, махал ему, будто приветствуя.
- Э-эй! – громко крикнула Любушка, задрав голову, и тоже замахала руками, - Эй!.. С возвращением!
Избы ещё пахли куличами, висели на окнах чистые занавески, при встрече народ христосовался, менялся крашеными яйцами. Солнце нещадно топило снег; он отступал, сползая в низины, и обнажал взгорки. Весело щебетали воробьи и синицы, весело хрустела под ногами намёрзшая кое-где за ночь ледяная корка.
- Ух! – сказала Люба, увидев, что торная дорога до соседнего села превратилась теперь в огромную непроходимую топь.
До Ольховки по большой дороге идти было совсем ничего; крюком, через рощицу, подольше – но выбирать не приходилось. Любушка повернула на утоптанную тропку и побежала вперёд. Самое трудное будет, пожалуй, пройти по самой кромке ручья – так, чтобы не оступиться и не шагнуть ненароком в ледяное крошево. Был и третий путь в Ольховку, безопасный и удобный даже в распутицу, но он был ещё длиннее, шёл, огибая рощу – и Любушка, положась на «авось», побежала той дорогой, что выводила на берег ручья. Побежала, поругивая про себя тех, кто подобным образом сокращал путь, коли ехал верхом: от брызг и осколков льдин, вылетавших из-под копыт, и становилась корявой да скользкой и без того опасная тропа.
Она всё никак не могла решить, нравится ли ей Архипушка так же сильно, как нравился когда-то Петенька. Может, выдумала она всё, чтоб потешить сердце, чтоб не горевать о кожемякином сыне? А жалко, всё-таки; жалко, что не сложилось, не сбылось… Ведь не столько любит Петенька Арину, сколько просто втемяшил себе в голову, будто она одна нужна ему в целом свете. Привык к ней, привязался… Не было там никогда большой любви. И уж по всему видать, что не будет. Жить будут ровно да тихо, по-христиански… Может, для них так и хорошо…
Но самой Любушке хотелось, чтобы обязательно случилась в её жизни большая, горячая и счастливая любовь. Чтоб, как в сказке, рука об руку пройти через всю жизнь и умереть в один день! Она, размышляя о том, улыбалась, глядя в синее небо, куда тянулись неодетые ветви деревьев. Вслед за нею, не желая ехать дальним путём, на тропу свернул всадник. Но Любушка так замечталась, что даже не рассердилась на него. Напротив: слушая перестук и влажные шлепки копыт, думала: вот, вот какой должна быть любовь! Чтоб сердце билось, замирало; чтоб колотило, как копыта по дороге, будило от зимнего сна всю землю!
Но тут, нарушив плавный лебединый полёт мечты, кряквой метнулась в голове мысль: не проедет всадник-то!.. Не пройдёт он по ручью. Ведь на прошлой седмице повалило там старую ель. Человек протиснется, а верховому никак: не объехать, не перескочить.
Любаша вдохнула, обернулась, чтоб предупредить проезжего – и выдохнула криком, увидав, что за всадник ехал за нею след в след.
Он, видно, хотел зажать её именно там, в самом узком месте скользкой тропы, где не сбежать, и не сделать шага ни вправо, ни влево – но Любушка оглянулась раньше времени. В ответ на её истошный визг он придержал коня; терпеливо дождался, когда иссякнет крик, и глухо произнёс:
- Здравствуй, Люба.
Она попятилась; наткнулась на ивовый куст, присела на постыдно задрожавших ногах. Да, прежде страсть как любила поболтать о нечисти, обитающей в лесу – так, чтоб мурашки по коже и засыпать было жутко, но одно дело россказни, и совсем, оказывается, другое…
Ой, да кто же знал, что ардары такие страшные?!
Внезапно колесо мыслей, выбитое из колеи ужасом, вскочило обратно – и всё, что было известно Любушке, разом намоталось сверху, как пакля на ось. Девушка провела тыльной стороной руки по губам, выпрямилась, взглянула на всадника и нетвёрдым голосом спросила:
- Это не ты Янгул?
И сама испугалась слов, выпущенных в сырой воздух. Почудилось: вот сейчас он, неведомо на что рассердившись, в одно слитное движение выхватит из ножен короткий меч и разрубит её наотмашь с головы до ног… Но чёрный всадник лишь слегка опустил подбородок:
- Я.
Помолчал немного; снял с поводьев руку – в каменных пальцах тускло блеснул медный ободок.
- Раз уж ты знаешь… Передай ей это кольцо. Скажи: пусть придёт хотя бы раз. Не могу больше без неё.
Он тронул коня и медленно поехал на Любушку. Она, как заворожённая, подставила было ладонь – но вдруг резко отдёрнула и спрятала руки за спину.
Он глядел на неё сверху, не понимая. Справившись с комом в горле, Любаша ухватила ртом побольше холодного воздуха и заговорила незнакомым, низким голосом:
- Нет, Янгул, не передам. И так ты её измучил. Коли хочешь повидать – сам к ней приходи. Как честный человек… А то – в лес девицу звать… Довольно уж...
Сказала – и зажмурилась, ожидая удара. Сердце бешено билось, и горела в нём яркая, отчаянная мысль: ну и пусть! Ну и пусть рубанёт! Не жалко! Да кто ж ещё ему, уроду, в лицо правду-то скажет, если не она?.. Чай, не его каменное сердце от боли корчилось, когда неделями напролёт плакала Аринушка, таяла на глазах!..
Но ничего не случилось. Любушка приоткрыла один глаз, потом другой; потихоньку расправила плечи. Ардар неподвижно сидел в седле, глядел на Любушку чёрными глазами. Потом отвёл взгляд, коснулся им дальних деревьев – и, повернув коня, молча ускакал прочь.
Любушка хотела как ни в чём не бывало зашагать дальше, но почувствовала, что от пережитого страха дрожат ноги. Очень некстати память выдернула из своего расписного сундучка слова Арины:
- Он меня обнял тогда крепко-крепко…
И Любушка, охнув, как старуха, села под куст в мокрый глубокий снег.
Продолжение следует...
@музыка: Золотое Кольцо и Надежда Кадышева "Белым снегом"
@настроение: ...ардар-эксгибиционист...
@темы: Проза, "Аринушка и ардар", Творчество
-
-
22.02.2010 в 20:41-
-
22.02.2010 в 21:15Оптимус, ты извееерг! Х) я и так сейчас еще живая, траванулась сильно чем-то, вот тока-тока встала.
а тут еще и на самом интересном...ааааыыыы....-
-
22.02.2010 в 21:29Эх, какое отмщение для автора, в самом деле - страдания читателей! Я мучился с этой повестью три месяца, не спал ночами, чуть ли не падал в обморок в метро... И теперь, типа, имею полное моральное право издевацца над любимыми ПЧ.
Катана Серая: Держись, выздоравливай! Здоровье - это самое важное.
он жеж может подумать что не мил ей больше и не приехаааать... Дык а смысл ему приезжать, если заклятье всё равно действует? Тут и не увидеться плохо, и увидеться - не легче...
-
-
23.02.2010 в 12:04-
-
24.02.2010 в 00:43- Это что ж за дерзость? – охнула Марфа. – Чтобы дочь мне указывала, как булыжник называть?! Знать, ардар твой тебе дороже родной матери…
- Был бы дороже – пришла бы тогда пешая, на заре.
Я в восторге от шикарнейшего ответа)
В общем, мне нравится. И в первые понравилась сказка) Только я не поняла, почему нитка просто так кончилась )))) Не годится ))) Так не бывает)
-
-
24.02.2010 в 11:09В смысле "просто так"? Не догоняю.
За отзыв спасибо... Это не сказка уже, это любовный романчег. )))
Юния: Ага. Вот они какие на самом деле, блондинки!
-
-
24.02.2010 в 12:04Кстати, забыла сказать, картинка мне очень понравилась еще ))))) Хотя маньячные с лейкой и лягухой больше, но тут Аринка хороша. Да и вообще исполнение мне кажется превосходным
В смысле "просто так"? Не догоняю.
Да я тут начиталась математических сказок про прогрессии, там похожая штука была. У девочки волосы росли так, что, если отрезать, за ночь вырастет столько же. Тоже заколдованность своеобразная. Так там принц додумался, чтоб она не мучалась, дождаться, пока волосы станут весить ровно столько, сколько она сама, чтоб они перестали отрастать. Ну т.е. не просто так.
Вот я и избаловалась))
-
-
24.02.2010 в 21:41-
-
25.02.2010 в 00:06понятно. но слова про "столько же"... меня смущают...
ну да Бог с ними )
-
-
25.02.2010 в 00:33