Окончание повести.
бодня - специальный ларь для хранения одежды или крупных вещей, часто - в форме выдолбленного бревна.
Часть 14, заключительная. Стр. 73-82
* * *
Поцеловала Аринушка своего мужа – и в тот же миг ахнул весь народ, руками всплеснул. Случилось чудо чудное: обернулся холодный камень добрым молодцем. Да таким пригожим, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Взял он Аринушку за белы руки, поцеловал в уста сахарные:
- Спасла ты меня, красна девица! Стану же я тебе теперь верным мужем, вовек доброты твоей не забуду!
И устроили они пир на весь мир. Три дня пировали, а потом за дела приниматься стали.
* * *
В последние дни подготовки к свадьбе Марфе приходилось тяжелей всего. Аринушку расспросами не мучили: считали своим долгом идти прямо к матери. Всплеснув руками, качали головой:
- Да в уме ли ты, Никитична?
- Почто девку губишь? Опомнись!
- Как не углядела? Как допустила такое?
- Как будто женихов других ей сыскать не могла…
- Зачем за него-то отдаёшь? Ох, Марфа, Марфа!
Она старалась ничем не выдать, как ранят её такие слова. Смиренно отвечала:
- Не дитя уж Аринушка. Ей и решать, с кем жизнь проживёт.
Но даже Авдотья, мать Любушки, помогая ей печь праздничные хлебы, не утерпела, заплакала:
- Да ведь ардар он, Марфинька!.. Пусть и крещён, а всё ж… Молода ещё Аринушка… Всё ей шуткой да забавой кажется…
Но Марфа ответа избегнула. Знала, что не от юности, не по глупой прихоти согласилась её дочка стать ардаровой невестой. К тому же – как ни стыдилась Марфа самой себе признаваться в этом – будущий зять по-своему нравился ей. В хлопотах перед грядущим событием он принимал живое участие; брал на себя всю самую тяжкую и неблагодарную работу. И Марфа впервые за долгие годы ощущала, как ладится и спорится общее дело, когда наравне с бабьими берётся за него сильная мужская рука.
Она начинала даже кое в чём понимать дочку: всегда спокоен и рассудителен бывал Янгул, трудился на совесть. Сверх меры был молчалив – но зато работу справлял добро и споро. И сердце матери уже видело: хорошей парой будут они с Аринушкой, крепко друг за друга держаться станут. Но всё-таки болело: не примут люди такого союза. Хоть и церковью освящённого, хоть и по взаимному согласию. Сколько б ни минуло лет, будут тыкать пальцем, оборачиваться вслед: вышла баба замуж за кусок камня! И Марфа украдкой плакала по ночам, спрятав в огрубевших ладонях лицо. Когда все пальцами тычут да смеются за спиной – какое уж тут счастье?
И – немой, пустой дом… Изба без детского лепета и смеха, без робких шагов крохотных ножек, без родной ручонки, цепляющей за подол…
Плакала Марфа. Просила у Господа только сил принять такую долю. Просила счастья своей дочери… И засыпала, стерев горькие слёзы со щёк.
…Когда настал день венчания, к церкви сбежалась вся деревня. Марфа Никитична дочь свою, красавицу, разумницу Аринушку, замуж за ардара выдаёт! Как не поглазеть?..
А уж чего только ни говорили деревенские сплетницы о грядущей свадьбе! И что не любит Аринушка ардара, что насильно её мать замуж выдаёт, и что не чисты они перед Богом… А потом подходили, снова заглядывали Марфе в глаза: как попустила? Как не углядела? Как не уберегла?
Когда совсем уж было подступили слёзы к глазам, Марфа взглянула перед собой – и увидела, как родная её, любимая дочка, слегка повернувшись, что-то негромко сказала Янгулу. Он наклонил к ней лицо – стало видно скулу, нос и губы – кивнул, коротко ответил. И так ярко подумалось вдруг: что ж, пусть он ардар! Но ведь живое в нём сердце, и горячо любит он Аринушку…
Началось таинство; ступили жених с невестой на белый плат, зажгли венчальные свечи… Вот и всё, Марфа, вот и замуж ты свою дочку выдаёшь. И радостно на сердце от этого, и горько так, что не вздохнуть…
Они стояли рядом… Аринушка – воздушная, светлая, в самом лучшем сарафане, изукрашенном богатой вышивкой: том самом, в котором венчались когда-то и её бабка, и сама Марфа. И Янгул, в своих вечных каменных латах, весь чёрный с головы до ног, неодолимо похожий на живой утёс. Только длинные, ниже плеч, густые волосы перевязаны были яркой васильковой лентой, да ремешок, которым крепился к поясу короткий меч, посверкивал драгоценными синими огнями.
Когда отец Власий соединил их руки и повёл жениха с невестой вкруг аналоя, Марфа супротив воли заулыбалась: так старательно пытались оба оставаться серьёзными, удерживать рвущийся на свободу восторг. Сияли светлые глаза Аринушки в отблесках свечи, ярче яркого вспыхивали искры в чёрных глазах Янгула. Радостно, ладно пел хор – и навсегда вручала Марфа самое дорогое, что было у неё, в руки новой судьбы.
Всё вспомнилось, всё пролетело перед глазами: и всадник, облитый неверным лунным светом, и глухой его голос, и ласковое прикосновение дочкиной руки к каменному сапогу… И боль от разрыва, и стоны во сне, и потом – он, жуткий, на пороге…
И Марфа не заметила, как по щекам вновь сами собой заструились слёзы. Она так и достояла, обливаясь ими, до самого окончания обряда, время от времени робко улыбаясь и покачивая головой, будто юродивая. И любопытные прихожане нарочно крались в придел, якобы затем, чтобы поставить свечу на канон, а на деле – чтобы, обернувшись, насмотреться на слёзы Ивановой вдовы.
Когда отец Власий закончил читать последнюю молитву, к ней сквозь толпу протиснулась Любушка; молча поглядела в глаза, крепко-крепко обняла молодыми руками, расцеловала в обе щеки:
- Тётка Марфа! Пойдём, поздравим молодых! Не плачь только… Радоваться будем, тётка Марфа! Великая у них любовь! Такая, может, раз в сто лет бывает!..
- Спасибо, Любушка… Спасибо, милая… Дай тебе Бог счастья… И хорошего мужа…
И вот уже священник кончил напутственную речь – и Янгул с Ариной отошли от царских врат. Взглянули друг на друга, улыбнулись – и, не таясь, на глазах у всех нежно, коротко поцеловались.
Вздох прошёл по церкви; незамужние девки и отроковицы охнули, женщины постарше, углядев, как коснулись чёрные каменные губы мягких уст Аринушки, не смогли удержать слёз.
Марфа смотрела на дочь – и не чувствовала в ногах сил сойти с места, приблизиться к ней, поздравить. «Вот и всё», - крутилось в голове. Вот и всё. Уж не твоя дочь, а навеки теперь ардарова жена.
Любопытные селяне потихоньку сочились из храма на яркое осеннее солнце; церковь пустела. Любушка, её родители и братья, Петенька, Пелагея с мужем – все, кто хотел, поздравили молодых, от души пожелали им долгой и счастливой жизни. А Марфа подойти так и не смогла. Они подошли к ней сами.
- Ну… - вздохнула мать, - вот и…
Опустила мокрые глаза и беспомощно замолчала. Аринушка крепко, ещё крепче Любаши, обняла её:
- Матушка! Матушка, милая! Как хорошо… Счастье-то какое, матушка!
Марфа в ответ разрыдалась у неё на плече. Сказала тонко, смешно, сквозь слёзы:
- Только мужа твоего я обнимать не буду… Не серчай, голубушка!.. Не держи зла на старуху…
- Что ты, родная!
Янгул низко склонил голову, подал каменную ладонь. Марфа неуклюже пожала твёрдые холодные пальцы, тихо попросила:
- Сбереги её… Одна она у меня… Кровинушка моя…
Он кивнул:
- Сберегу.
Аринушка с нежностью тронула рукою плечо матери, ласково попросила:
- Ступай, матушка, на двор. Мы сейчас… Здесь ещё, перед Господом, сказать мужу хочу несколько слов.
Марфа закивала; отошла, увела с собою гостей. Аринушка повернулась к образу Божией Матери и какое-то время стояла неподвижно, молясь. Потом легонько коснулась руки ардара. Он повернулся, взглянул в её глаза – там отражались огоньки свеч, множили сердечное тепло, наполнявшее Арину. Она взяла двумя руками его тяжёлую ладонь и тихонько заговорила:
- Янгул… Не думала я, что бывает на белом свете такое счастье! Любимый мой человек… Много мы с тобой пережили, много выстрадали… И здесь, сейчас, хотела я сказать тебе… Всегда, что бы ни случилось, всегда я буду с тобой рядом. Никогда не опечалюсь, никогда не попрекну, что ты, никто другой, моей судьбою стал. Янгул, счастлива я, что сподобил меня Господь выйти замуж за тебя. За лучшего человека на свете! Я твоя теперь, Янгул, и вечно, до гроба, твоею буду. Пойду за тобой, куда укажешь, поддержу, подскажу, приласкаю… Ты самый лучший мой, самый желанный… Счастлива я! Безмерно счастлива, что Господь мне тебя подарил…
Янгул слушал её молча, не шевелясь, не отнимая руки. И чем дольше говорила Арина, тем яснее он сознавал: сбылось то, о чём он запрещал себе не то что мечтать – думать когда-то. Он знал, что недостоин такой милости Божьей и не представлял, за что Господь так щедро наградил его. И сейчас больше всего желал упасть на колени: сперва перед Ним, а потом, когда выйдут из храма – перед Ариною, чтобы расцеловать край её одежд. Спустятся с крыльца, там и ей, и Марфе Никитичне земной поклон положит…
Сказка сбылась! Аринушка – жена его… Жена!..
Он мысленно произнёс это – и, будто угадав, ярче засияли в ответ любимые глаза. Аринушка всё говорила и говорила, и он уже не понимал отдельных слов и фраз. Понимал только, что любит она его, любит – и останется с ним навсегда, на веки вечные.
От этого осознания что-то вдруг туго сжалось в груди, тронуло сердце, взбежало вверх, сдавило горло, закружило голову – и нежданно полилось из глаз неуёмными, горячими слезами. Янгул смутился, растерялся; спешно отёр первые жгучие капли – и будто освободил дорогу остальным. Слёзы хлынули сильнее, невозможным сделали дыхание. Он открыл губы, но и это не спасло: стремясь наружу, разрывали каменную грудь рыдания. Янгул прижал ладони к лицу, отвернулся – и, осознав, что этого не избежать, дал им волю.
В третий раз в жизни довелось ему плакать. Но теперь это были самые сладкие, самые блаженные слёзы – слёзы счастья. Он испугался, что сердце не вынесет столь щедрого, несбыточного счастья, и разорвётся в груди. Не под силу ему будет удержать в себе столько радости…
Едва он подумал об этом, как сердце тотчас отозвалось болью. Незнакомой, сладостной, разлившейся широко и мощно. Он приложил к груди кулак, вскинул голову и резко распрямился, пытаясь сделать вдох – но с ужасом понял, что не может. В тот же миг с треском лопнуло что-то совсем близко, как будто бы в нём самом. Арина, стоявшая рядом, испуганно вскрикнула – и звук этот волной прокатился до самых дверей храма, до самых дальних уголков.
Воздух не входил в грудь. Что-то давило её, держало, сжимало всё туже. Неужели правда, и не вынесло человеческое сердце всего, что случилось? И сейчас, когда только и надо жить, вздумало умереть?
Нет… Нет!..
Янгул согнулся и резко распрямился вновь, рывком развёл плечи – и на деревянные выскобленные половицы посыпалось что-то дробное, бессчётное. Черепки, осколки, крошки…
Умирая, ардары рассыпаются в каменную пыль. Он знал это слишком хорошо. Но теперь, именно теперь, отчаянно не хотел в это верить…
А сердце стучало всё сильнее и сильнее. Всё отчаяннее, всё громче, и всё выше поднималось к горлу… Из последних сил, ещё оставшихся в рассыпающемся теле, он попытался вновь сделать вдох – и воздух с громким стоном влился внутрь, заполнил собою всю грудь. Янгул жадно схватил его ртом раз, другой – и задышал глубоко, часто.
Аринушка вдруг прижала ладони к щекам, ахнула – и кинулась к нему.
Он взглянул на неё, стараясь сказать этим взглядом: всё хорошо, родная, всё со мною в порядке… Но по расширенным синим глазам понял: случилось что-то удивительное или ужасное, что-то непоправимое… чего он пока ещё не осознаёт.
Она произнесла – с ужасом, с изумлением:
- Янгул…
Ему почудилось, будто она мучительно ищет слова, чтобы объяснить, сказать – и никак не находит, только глядит ему в лицо безумными, расширенными глазами. Так и не сыскав подходящих фраз, она схватила его за руки – и резким движением подняла их. Он невольно кинул взгляд на свои ладони – и вздрогнул. Это были не его руки. Человеческие, со светлой, гладкой кожей, одетые в белые рукава, охваченные кожаными наручами…
Тут Аринушка вцепилась ему в плечи, тряхнула и закричала на весь храм:
- Янгул!..
Он поднёс руки к лицу и коснулся дрожащими пальцами своих щёк. Вместо твёрдого шершавого камня под пальцами была гладкая, тёплая кожа.
- Господи… - и голос его прозвучал иначе, чем прежде, яснее и чище. – Что это?..
Аринушка вместо ответа кинулась ему на шею и залилась слезами.
Народ в церкви начал истово креститься; многие упали на колени, иные заплакали вместе с молодыми. И по всему храму, как райская птица, перелетало, срываясь с уст прихожан:
- Чудо! Чудо! Чудо!..
…Отворилась дверь, и по толпе зевак прокатился такой громкий вздох, что Марфа вздрогнула и поскорее обернулась. Взглянула на крыльцо храма – и обомлела. Там стояла её любимая дочка, плакала и смеялась одновременно, и крепко сжимала рукою руку незнакомого Марфе человека, лицо которого было залито слезами. Вглядевшись, мать громко охнула, догадавшись: да ведь это он, Янгул! Те же латы – но только теперь блестящие на солнце вычищенным металлом, те же высокие сапоги – но теперь кожаные, разукрашенные; тот же хвост чёрных волос, стянутый на затылке…
Человек! Не ардар – живой человек стоял перед нею, держа в руке ладонь её дочери! То же спокойное лицо, тот же ясный взгляд; нос с едва заметной горбинкой, чёткая линия губ… Всё знакомое, всё почти такое же, как прежде, но теперь – живое, живое, живое! И лишь чуть более смуглая кожа, разрез глаз и резкий росчерк скул выдавали в нём что-то чуждое, неродное русской земле – но и только.
Марфа перекрестилась, медленно произнесла:
- Слава Тебе, Боже! – и с громким плачем кинулась на крыльцо, повторяя:
- Детки мои! Детушки любимые!..
Обняла и троекратно поцеловала Арину – а потом, заливаясь слезами радости, раскрыла объятия растерянному, потрясённому Янгулу.
- Спасла его девица! – вдруг твёрдо, звучно сказал кто-то в толпе. – Любовью своей спасла!
- Чудо, чудо! – эхом откликнулись бабы; закачали головой, закрестились. Односельчане взирали на молодых с восхищением и радостью; лишь кое-кто из незамужних девок стоял, надув губы. Пришли посмеяться над Ариной, а теперь сгорали от зависти. Уж каким красавцем оказался ардар, когда осыпалась с него каменная скорлупа! Статный, чернобровый, с пронзительно-чёрными раскосыми глазами, в богатой одежде и сверкающем доспехе… Точь-в-точь заморский вельможа, а то и князь!
- Почто ей, дуре, счастье такое даром досталось? – обиженно прошептала одна из девушек. – Ведь и мы, чай, не хуже…
- Ещё поглядим, что будет, - зло поддакнула другая. – Честным-то девушкам редко везёт. А эта всё тихоней прикидывалась, а сама, видать, ему, каменному, кой в чём не отказала!.. Вот и взял он её в жёны!
- Ага, посмотрим, посмотрим, - змейкой зашипела третья. – Уж мы поглядим! Ещё, небось, камень родит вместо первенца!
Но ни молодые, ни Марфа не слыхали этой напраслины. Да и не было им дела до того: стояли втроём, крепко обнявшись, и плакали, глядя, как спешат, чтобы разделить их великую радость, и Пелагея с Павлом, и Анастас с Авдотьей, и Любушка с Петей…
…Надолго запомнилась в деревне та весёлая свадьба. Потрясло честной народ свершившееся чудо, и слава о нём разнеслась далеко окрест. Кто-то из прихожан украдкой подобрал с пола в храме тонкие каменные черепки – и ещё долгие-долгие годы всем, кто не верил, будто ардар обернулся человеком, непременно показывали такой осколок.
А ещё любили вспоминать и пересказывать в деревне, как во двор Василия-кузнеца заглянула худая девушка с измождённым лицом, босая, в ветхом сарафане. Глаза её, серо-зелёные, строгие, смотрели так, словно только-только стояла она на горной круче, готовая сверзиться вниз, на острые скалы – и всё же остановилась, одумалась, убежала.
- Чего тебе? – неласково спросил младший кузнецов сын, Федул, оглядев её с головы до ног. Линялый сарафан, рваный и грязный по подолу, выглядел так, словно кто бросил его на ярком солнце, где и пролежал он до той самой поры, пока не подобрала его нищенка. Солнце немилосердно выжгло, выбелило ткань всюду, куда смогло дотянуться, а с другой стороны не тронуло. Рубашка, надетая на тощее тело, была немногим лучше; видать, бродяжила девушка уже давно, и незнамо как кусок хлеба себе добывала, раз не погнушалась таким тряпьём.
На вопрос она хрипло, точно пьяница, ответила:
- А вот что… На дворе у Прокофьевны нет никого… Жива ли она?
Федул глянул хмуро из-под густых сросшихся бровей: откуда знает, как звать соседку? Да и… уж не воровка ли она? Смутило отрока надетое на палец кольцо – уж верно стащила где-то, да ещё не успела продать или сменять на кружку молока.
- Глафира-то? Жива, Божьей милостью. А тебе чего от ей надобно?
- Скоро ли воротится?
- А я почём знаю? Ушла… к соседям…
- К Марфе Никитичне? – спросила оборванка, и голос её задрожал.
Федул нехотя подтвердил кивком головы. Девка молча повернулась и побежала бегом от ворот вниз по улице – замелькали грязные пятки, сверкнул в прорехе рукава голый локоть. И Федул, с неодобрением взглянув ей вослед, знать не знал, как чваниться будет после, что именно ему довелось первому поговорить с нищенкой.
Она вбежала на двор Марфы в самый разгар веселья. Стала озираться, тяжело дыша: искала кого-то среди гостей. Её – растрёпанную, переполошенную – заметили, притихли.
- Эй! Али нужен кто? – грубовато спросил чей-то захмелевший голос.
Та, ничуть не смутившись, смело ответила:
- Нужен!
Янгул кинул взгляд на незнакомку – и, легонько сжав ладонь жены, чуть заметно приподнял подбородок, указал глазами: смотри… Аринушка послушалась, поглядела – и тихо ахнула.
Меж тем от стола поднялась грузная седая баба. Покачнулась на нетвёрдых ногах – и завыла на весь двор:
- Чу-ур! Чур меня, грешную!.. Зачем ты мучить меня пришла? Хоть бы в праздник оставила! И так снишься! До сих пор снишься…
И горько расплакалась, размазывая слёзы по багровому лицу. Оборванка замерла, прижала ладони к груди, и над притихшим столом разлилось хриплое, терпкое:
- Маменька… Маменька! Живая я! Слышишь? Живая!..
Янгул с Ариной взглянули друг на друга, быстро встали с места. Очень тоненько, тихо, как мышь, пискнула сидевшая с краю старуха:
- Варенька… Никак Варенька, люди добрые…
Тут на смену изумлённому молчанию пришёл шум, гвалт; все сорвались с места, окружили незваную гостью, заговорили, запричитали, закричали разом. Подвели под руки рыдающую бабу – но она не хотела даже смотреть, жмурила глаза, махала руками – не слушала, не верила.
Девушка свела брови, прикусила губу, заплакала сама:
- Ох… Я к тебе первой хотела подойти… Да, видать, придётся уж после…
Гости расступились - и она твёрдым, быстрым шагом направилась к молодым. Подошла, глянула невесте прямо в глаза – и вдруг рухнула перед ней на колени, стала ловить руками край сарафана и целовать, орошая слезами. Аринушка вскрикнула, отпрянула, хотела вырваться – но бродяжка поползла за ней, не отпуская расшитого подола. Подняла мокрое лицо и, захлёбываясь, заговорила:
- Аринушка! Голубушка! Спасла ты меня! Жизнь мою спасла! Век тебе благодарна буду! Всем расскажу, как ты от смерти меня избавила!.. Я же всё слышала! Всё видела! Только сказать ничего не могла… Не могла и пальцем шевельнуть… Пять лет! Пять лет простояла я каменной! Узнаёшь? Узнаёшь меня теперь, Аринушка? Сама, сама я виновата была! За злобу свою несла наказание…
Она всхлипнула, отпустила подол невесты, утёрлась рукавом – и, бросившись в сторону, как раненая птица, обхватила руками сапог Янгула, прижалась к нему головой:
- Прости, прости меня…
Он наклонился, резко ухватил её под руки, спешно поднял с земли:
- Будет в ногах валяться. И ты меня прости, Варвара, что не пощадил тебя тогда.
- Так ведь и я бы тебя не пощадила, – среди наступившего молчания тихо-тихо сказала та. Огляделась вокруг – и словно впервые заметила и синеву неба, и зелень листвы, и пёструю толпу людей.
- Ох, не чаяла я, что когда-то снова воздух вдохну, побегу, заговорю, поплачу… Чудо сотворила твоя любовь, Аринушка! Сняла заклятье… Мёртвый камень живым сделала!
Тут подошла наконец и мать Вари: уверилась, что не привиделась ей дочь, сгинувшая в лесу много лет назад, а в самом деле воротилась – молодая, живая, невредимая. Девушка взмахнула тонкими руками и обняла мать, залилась слезами.
- Какой же счастливый сегодня день! – часто моргая, сказала Авдотья, мать Любы.
- Выпьем, гости дорогие! – громко крикнул дьяк. – За здоровье жениха и невесты! За мир и благоденствие их! Многая и благая им лета!
Янгул взглянул на Аринушку и улыбнулся ей своей привычной, скупой улыбкой. Сладко было душе; пела она, словно жаворонок, и было ей тепло и привольно в новом теле, лёгком, как летний ветер, что колышет травы и гладит полевые цветы. Немного помолчав, произнёс:
- Не верил я, что сказки в жизни случаются. А у нас с тобой самая настоящая вышла…
Аринушка покачала головой, улыбаясь в ответ:
- Вышла разве? Что ты, родной… Сказка наша с тобой только первый шаг от колыбели сделала. Весь путь у неё ещё впереди. Наш с тобою путь, Янгул, любимый мой…
Он обнял Аринушку, крепко прижал к себе – и под шумное «горько!» нежно поцеловал молодую жену.
* * *
Стали они жить-поживать, и прожили душа в душу до глубокой старости.
А люди по сей день хранят крошки, что с ардар-камня упали, когда расколдовала его Аринушка. Коли будете в наших краях, мы вам их покажем.
Тут и сказке конец, а кто слушал – молодец!
* * *
Гнедой Браслет бежал легко, быстро, тревожил копытами пыльную летнюю дорогу. Со взгорка, от ардаровой стрелы, он пустил Браслета в галоп – дорога спускалась вниз, ныряла в душистую прохладу леса.
Он никогда не говорил, как счастлив бывает порой просто оттого, что может пролететь вот так по нагретой солнцем дороге, вдохнуть всей грудью хвойный воздух низины, ощутить, как мягко ударяют по спине стянутые на затылке волосы, как понемногу влажнеет от пота рубаха, почувствовать, как вдруг плеснёт в лицо внезапный порыв ветра… Даже мозоли, даже царапины на теле он по-своему любил - как лишнее свидетельство чуда, как напоминание о том, что он – человек.
Прошло уже несколько лет – но по-прежнему, пробудившись от сна и перекрестившись, он каждое утро думал одно и то же: какое счастье! Не вчера было или будет завтра, а есть: здесь, сегодня, сейчас.
Аринушка была права, сказав тогда, в день венчания, что сказка их только начинается. Он обрадовался тогда, но не очень-то поверил – как не верил в своё время её словам о живом сердце в его груди, о том, что он не каменный истукан… Однако с Ариною жизнь в самом деле стала сказкой. Всё теперь они делили на двоих: вместе радовались успехам друг друга, поддерживали в момент огорчения, смеялись над неудачами. Бывали тяжкие, грустные дни – но бывали и мгновения наивысшего счастья, которые оставались в памяти навсегда. Одни из блаженнейших минут в своей жизни он испытал той далёкой осенней ночью, когда впервые тонул в тёплом влажном тумане, сходил с ума от каждого нового движения и прикосновения, от каждого вздоха и взгляда. Ему и теперь казалось: сколько бы лет ни минуло, и на смертном одре будет он помнить нежный шёпот любимой женщины, её пальцы, скользящие в его волосах… Её плечи, матово-белые в полутьме, её лучистые, влюблённые глаза – близко-близко, как будто у самого сердца; её тепло и ласку… Всё самое запретное и самое сладкое, о чём стыдился и не смел он ни мечтать, ни думать когда-то – всё сбылось, всё претворилось в жизнь, всё подарено Небом. И как не благодарить Бога каждый день за великое чудо бытия?
Но ещё острее помнилось ему другое особенное мгновение их супружеской жизни. Ему чудилось – помнит даже, как ложился снег за окном, как качал ветер голую ветку яблони, как пахло в избе горячими щами. Они вернулись из храма с воскресной службы; Аринушка переоделась в домашнее, поставила в печь горшки, принялась собирать на стол. А он взялся чинить крышку от бодни: накануне Марфа Никитична пожаловалась, что один ремешок истёрся, и крышка еле держится, того и гляди оторвётся совсем. Он снял её, принёс из клети, сел работать в тепле. Отчётливо помнил, как заметил краем глаза: Арина поставила на стол миски и тихонько опустилась на лавку, сложила руки на коленях. Он оторвался от дела, взглянул ей в лицо: Аринушка была непривычно сосредоточена, как будто грустна, и по щекам вместо обычного румянца разлилась бледность. Он негромко спросил:
- Что с тобой?
Она ответила – тихо, даже не взглянув в его сторону:
- Ничего, друг мой… Голова закружилась. Сейчас отпустит…
- Ты не захворала ли?
На это она повернула бледное личико, так ласково улыбнулась, как получалось только у неё одной, и смущённо опустила ресницы:
- Нет, Янгул… Я другое думаю.
И он замер, не выпуская из рук крышки, боясь шевельнуться, боясь, что не так расслышал, не то угадал в словах жены, не веря, что это может оказаться правдой. А когда уверился, что ошибки нет, что понял как должно – не вдруг пришёл в себя от захлестнувшего сердце счастья.
Аринушка всё почувствовала верно – и в дом пришла радость ожидания. А он избегал даже лишний раз думать: совсем недавно был заколдованным истуканом, а теперь вот вскоре станет отцом. От этой мысли, где бы и когда она не настигла его, к глазам неизменно подступали слёзы сродни тем, что падали на пол в храме после их с Аринушкой венчания.
Но день, который так ждали оба, запомнился им как один из самых страшных, наполненных отчаянием, болью и страданием.
Первенца Аринушка рожала тяжело. Так, что в какой-то миг дала понять повитуха: надо готовиться к самому худшему. Он едва помнил, как дошёл до храма. И не знал, сколько простоял там на коленях перед образом Богородицы. Ему казалось, будто снова окаменел, не чувствует ни хода времени, ни боли – ничего. Только об одном бьётся сердце, только об одном шепчут губы: чтобы осталась жива его любимая, его единственная, чтобы благополучно разрешилась от бремени. Темнеет по осени рано – и вот уже одними свечами освещён скорбный лик Божьей Матери, и вот уже прижимается к окнам ветер, подступает стылая ночь… А там, в другом конце улицы, там она, самая родная, самая нужная, самая близкая, наедине с муками, с болью, и он ничем не может помочь ей… Он сам как будто виноват в её страданиях – хоть нет ни малейшей его вины…
И вот уже смешались огоньки свеч в одно мутное пятно, уже неразличимы стали черты Лика Богородицы. А он всё не оставлял молитвы, всё просил: Матушка! Помоги, сохрани, спаси…
Прошуршали рядом чьи-то шаги; прохладная рука тронула за плечо:
- Варлам…
Он вздрогнул, обернулся: склонялась та самая женщина. И почудилось, будто она вся в чёрном; в неверном, блёклом отсвете лицо казалось неестественным и жутким. И он лишь мысленно произнёс: что ж, Господи… надо принять правду, какою бы страшной она ни была.
Ведь сейчас могут сказать ему, что солнце его закатилось. Что остался он один, как прежде, на белом свете, и никто не снимет мёртвого сна с любимой жены, никто не вернёт её… И кончено всё, что было счастливого в этой жизни. Надо помнить только: когда кончается всё, остаётся лишь вера. И если скажут ему сейчас, что не выдержала Аринушка родовых мук, умерла, и умер младенец – значит, он сумеет понести этот крест. Выше человеческих сил не даёт Господь испытания.
Он молча смотрел на повитуху, не поднимаясь с колен. Та нагнулась и горячо выдохнула ему в ухо:
- Родился твой сынок…
Он вскочил на негнущиеся, затёкшие ноги, произнёс, запнувшись от волнения:
- Господи… Слава Богу! – и спросил, чувствуя, как заколотилось сердце:
- А она? Аринушка?.. Что?..
Бабка поджала губы, сокрушённо покачала головой:
- Слаба она… Тяжко ей, сердечной, пришлось… Я, что могла, сделала. Господь милостив… Ещё отчаиваться рано.
Когда его пустили наконец к жене, сердце больно сжалось: еле дышала Аринушка, была бледнее полотна. Глаза ввалились, сухие открытые губы с натугой впускали и выпускали дыхание. Она была так слаба, что почти не могла говорить. Ему даже показалось – не сразу и узнала. Узнав, собралась с силами, попыталась приподнять уголки губ; не смогла. Прошептала:
- Янгул…
И только потом, спустя много дней, рассказала: хотела непременно объяснить, что счастлива была с ним от первого и до последнего дня, что счастлива знать: расколдовала его, подарила ему сына… А если судьба ей умереть – значит, такова воля Божья. Значит, всё уже разрешила, что должна была разрешить, живя на этой земле. И тогда, выслушав её, он вновь с трудом удержал слёзы – благодарные слёзы Творцу за то, что сберёг их с женою счастье.
Со вторым ребёнком вышло наоборот. Месяцы ожидания тянулись трудно: оба они, каждый по-своему, боялись повторения мук памятного осеннего вечера. А пуще их боялась того добрая старая Марфа Никитична. Но даже испугаться все втроём как следует не успели: только успели приготовить всё, что следовало – как не по годам резво побежала через ночной двор Марфа – сказать Янгулу, что Аринушка уже родила.
Много чего было… Хворала Марфа Никитична, подбирались хвори и к детям. Выдался голодный год – и в это-то время жена вновь ухитрилась оказалась непраздна. Ох, часто вспоминался им тогда каменный домик, где осталось немало добра и серебряных денег! Но дороги туда не стало. После того, как Варя перебежала Темень-реку, мост навсегда ушёл в берег и перестал слушаться ключа. Что было тому виною – заело ли хитрый механизм, случайно ли повредила замок Варвара старым кольцом или зачарованный лес сам решил не пускать их боле – Бог весть… Они с женою не роптали, хотя в неурожайный год пришлось очень туго.
Много чего случилось за это время. Погорели Митрофан с Глашей; всем миром отстраивали им избу, помогали, чужое горе делили меж собой; вместе меньше горевать. Гуляли на свадьбе Любушки и Пети, крестили их ребятишек. А вскоре хоронили среднего кузнецова сына: полез латать прохудившуюся крышу и сорвался; ему не было и двадцати. Радовались и печалились, смеялись и молчали…
Жили.
И сегодня, возвращаясь из города, он знал: ждёт его Аринушка. Ждёт его деревня, ждёт его дом. Выбегут навстречу дети; старший, черноглазый и серьёзный, как отец, обнимет первым, скажет ласково и взросло:
- Батюшка!
Младший повиснет на шее, засмеётся и непременно подёргает отца за редкие усы. Дочка подойдёт вслед, застенчиво улыбнётся, зная, что непременно ждут и её, и всех остальных, гостинцы и подарки – и вдруг проглянет в доверчивой детской улыбке мудрая, мамина. Выйдет на крыльцо и жена… Вот уж совсем скоро зазвучит в избе четвёртый детский голосок, и потому сейчас ступает она медленно, тяжело, и снова будто сияет изнутри мягким, необъяснимым светом. Он не признавался в том никому – но отчего-то любовался Аринушкой едва ли не больше всего именно в это время. Ему нравились все перемены, происходившие с её телом. Другим становилось всё: плечи, руки, лицо; менялись и движения, и улыбка, и взгляд. И когда она вдруг, на мгновение-другое оставив домашнюю работу, клала руку на свой большой живот, он всякий раз испытывал странное, трудно объяснимое чувство. Точно сама Жизнь пустила его, бывшего ардара, в свой алтарь, и позволила прикоснуться к самым сокровенным своим тайнам.
…Он въехал в деревню, осадил разгорячённого Браслета. Верный Басар, главный свидетель зарождения их любви, прошлой весной пал, и им с Аринушкой одинаково грустно сделалось от этого. Резвый Браслет был хорош, но пока слишком молод и довольно норовист – но ведь и жизнь не стоит на месте, и всё в ней постепенно меняется.
Навстречу ему по улице бежали два белоголовых мальчика, братья Тихон и Платон. Это ведь именно его, Платона – тощенького, с торчащими ушами, с трогательным курносым носиком – чуть не задавил он давным-давно, уезжая со двора Марфы Никитичны. Братья бежали, взявшись за руки, и босые пятки поднимали крохотные облачка мягкой коричневой пыли. Он невольно заулыбался, глядя на них, а они оба вдруг радостно вскинули худые ручонки, замахали ими и в один голос крикнули ему:
- Здравствуй, дядя Варлам!..
И он осознал: вот и ещё один в его жизни миг высочайшего счастья, миг острейшей благодарности Творцу. Эти дети, бегущие навстречу… Навстречу ему, чёрному, холодному, с каменным сердцем в груди, навстречу ардару, от одного упоминания которого вздрагивает человек…
«Здравствуй, дядя Варлам!»
Чудо сотворила с ним любовь. Настоящая любовь, от чистоты которой плачет неприступная скала, от жара которой оживает мёртвый камень, от прикосновения которой рушатся любые колдовские чары. Всё на свете под силу такой любви! Вместе с нею всё возможно.
…А невозможное человекам возможно Богу.
22.11.2009-04.02.2010
Санкт-Петербург
Огромное человеческое спасибо всем, кто прочитал.
Аринушка и ардар, окончание
Окончание повести.
бодня - специальный ларь для хранения одежды или крупных вещей, часто - в форме выдолбленного бревна.
Часть 14, заключительная. Стр. 73-82
бодня - специальный ларь для хранения одежды или крупных вещей, часто - в форме выдолбленного бревна.
Часть 14, заключительная. Стр. 73-82