дубленый - крашеный
кокошник - женский головной убор (в тексте – похожий на шапочку)
лазоревый камень - лазурит
нагрудник - род женской одежды
повойник - платок, покрывающий голову, головной убор женщины.
праздник - в тексте имеется в виду икона, стоящая в центре храма на аналое.
Часть 12, стр. 63-67
* * *
И говорит баба Яга дальше:
- Как накинешь рубаху на каменного человека, возвращайся в деревню и проси, чтоб повенчали тебя с ним. Как повенчают вас, так и станет он снова живым, как прежде. Только смотри, никому не сказывай, чего ждёшь от этой свадьбы! Коль хоть одному человеку откроешься – так и будешь век с камнем вековать! Вот теперь я всему тебя, красна девица, научила. А дальше уж ты сама решай.
Поблагодарила Аринушка бабу Ягу и скорее домой побежала, волшебной иглой рубаху венчальную вышивать. Сделает игла стежок – и тут же из рук выскользнет, в палец Аринушке вонзится. Плачет девица, и капает на вышивку то слеза горючая, то алая кровь. Больно девице, но терпит она, не бросает работу. Дорог ей ардар-камень больше жизни, хочет она, чтобы ожил он, пробудился от мёртвого сна…
* * *
В воскресенье утром Марфа, отложив будничный нагрудник, надела поверх рубахи чёрный сарафан-крашенинник, а голову вместо скромного повойника покрыла плоским кокошником, расшитым птицами. Аринушка особливо наряжаться не стала: надела простой сарафан, дубленый в красный цвет, но выбрала из своего ларца серьги и колечко похитрее – и мать с дочерью пошли в храм на обедню.
Церковка стояла в другом конце улицы, но привычная дорога от родных ворот до дверей Божьего дома в это утро оказалась мучительной. С Аринушкой соседи здоровались ласково, словно бы жалели; с Марфой Никитичной куда суше – и тут же отводили глаза. Нет большей обиды честному человеку, чем когда обвинят его во лжи и бесчестии. И, глядя на мать, Аринушка тихо произнесла:
- Матушка, не кручинься. Обещался он просьбу мою выполнить. А его слово – каменное. Да и сказывал, что не впервой…
- Ох, горюшко ты моё, - вздохнула Марфа. – Боюсь я, как бы худшего зла не вышло…
- А ты не бойся, матушка, - ласково сказала Аринушка, - его и не выйдет.
В храм они пришли вовремя: дьяк козлиным голосом читал часы, служба ещё не началась. Марфа бросила в кружку две полушки, тихо прошла по церкви, прикладываясь ко всем иконам. С особым благоговением затеплила свечу перед образом Богородицы и долго молилась, шевелила губами: скорбь на сердце лежала великая.
- Ишь, ишь, колдунья в храм Божий пожаловала, - чиркнуло, как сохой по камню, где-то за спиной. Марфа не стерпела, оглянулась в сердцах – никого. Только покатился сгорбленный шарик в левый придел, к образу Иоанна Крестителя. Егоровна… Кто ж ещё.
Отец Власий кончил исповедывать в правом приделе, прошёл в алтарь, неся в руках искусно вырезанный деревянный крест и Священное Писание. Марфа, как и другие селяне, отца Власия не жаловала: пастырь из него, по общему разумению, был худой. Но отчего-то всякий раз сладко становилось на сердце, когда видела она этот краткий миг – как, приняв исповедь, возвращается батюшка в алтарь. Никто, даже настоятель собора в городе, что приезжал к ним однажды на престольный праздник, никто не умел держать святыню в руках так, как удавалось то отцу Власию. Как единственное долгожданное чадо, как нежданное богатство, как пшеничный хлеб после долгих дней страшного голода – вот как получалось у батюшки. И Марфа рассуждала про себя: а пусть так. Пусть порой не умеет сказать отец Власий толковой проповеди, да зато верит он чистою, почти детскою верою. А то видала она на своём веку и краснобаев: говорит гладко, руками себе помогает, крестится благоговейно, святых помянув – а глаза холодней льда. Говорить говорит – а сам ли верует?
Храм постепенно заполнился прихожанами, на клирос вышел хор: старшая попова дочка, худая некрасивая девка, жена кузнеца, тётка Настасья, и подслеповатый Сысой. Попова дочка пела пока скверно – ещё училась, да и голос у неё был болезненный, жидкий. Настасья же, и в особенности Сысой пели ладно, с любовью. Марфе особенно нравилось, как поют они – самым простым распевом – заповеди блаженства и херувимскую. В эти мгновения ей всегда чудилось, будто Господь склоняет ухо Свое прямо к их церквушке, и в самом деле слышит все просьбы, видит все беды, с которыми пришли к нему простые крестьяне…
В храме, почти не видные, мерцали редкие свечи; летнее солнце давно уже поднялось высоко и лило свет сквозь окна. Служба вот-вот должна была начаться. Марфа заметила, что пришёл в церковь и Петенька – но к Аринушке отчего-то не подошёл, лишь поздоровался и чинно встал на мужской половине. И Марфа украдкой кидала на него взволнованные взгляды – и ей казалось, что нет-нет да и смотрел он туда, где почти у праздника в ярком ситцевом платочке стояла Любушка. Чудилось то или было на самом деле, Марфе никак не удавалось угадать – и не было душе покоя даже здесь, в Божьем доме.
Стукнула дверь – как видно, вошёл кто-то из селян, прибегающих в церковь в самый последний миг, а то и опаздывающих на службы. И тотчас из алтаря вознёсся голос отца Власия. Настасья подняла огрубелую руку, чтоб подать знак хору – но тут попова дочка, стоявшая лицом к прихожанам, не дождавшись никакого знака, открыла рот и протяжно завопила.
И Марфа углядела, как, всё ниже наклоняя личико, старается скрыть улыбку Аринушка.
Поднялся переполох; то тут, то там взлетали под купол жалобные оханья. Выждав немного, Марфа оглянулась и тоже посмотрела туда, куда, враз позабыв о святых образах, оборотились все, кто был в церкви.
Там, у самого порога, перегородив собою выход, стоял Янгул – и, единственный из всех, смотрел поверх толпы на лик Христа.
- Не начали б в окошко с перепугу прыгать, - чуть слышно шепнула матери Аринушка.
Отец Власий вышел из алтаря на крик дочери – и тоже застыл с открытым ртом.
Разлилось жуткое, тяжёлое молчание. И в наступившей тишине камнепадом прогрохотали негромкие слова:
- Вы на меня пришли посмотреть или Богу помолиться?
- Так то не мы пришли, то ты пришёл, истукан!.. – дрожащим голосом поправил ветхий старик в длинной белой рубахе и подштанниках. – Сколько лет живу на свете, один зуб во рту остался, а чтоб ардар в Божий храм войти не испужался – такого не видывал!
Янгул повернул голову, посмотрел на него – и дед съёжился, как засохшее яблоко. Хотел что-то ответить – но тут отец Власий сообразил, что вострые умом крестьяне из слов деда Трифона выберут, что поярче блеснёт: либо ардар – не ардар, либо храм – не храм. Батюшка закрыл рот, приосанился и громко спросил с амвона, обращаясь к Янгулу:
- А ты, сын мой… Оно ж дело такое… Нечисть-то в дом ко Господу войти не может, про то всякий знает. Но ты мне вот что скажи: во Христа веруешь ли?
- Верую, - последовал ответ, и Янгул на глазах у всех поднял правую руку и сотворил на себе крестное знамение.
В церкви ахнули, зашептались.
- А ты… и крещён в православной вере?
- Нет, - он на миг замолчал. – Если только кто возьмётся меня покрестить.
На этот раз народ притих совсем: стало слышно, как потрескивают, сгорая, копеечные свечи.
- Коли веруешь в Святую Троицу, отчего ж не покрестить-то? – очень просто ответил отец Власий. – Вот кончу обедню служить, и поговорим с тобой, сын мой. А пока проходи да становись… Вот, где местечко есть…
Янгул грузно прошагал на указанное сухим пальцем священника место и встал неподвижно, слегка склонив голову, опустив руки. Он оказался как раз рядом с разговорчивым дедом; тот едва доставал седой макушкой до середины плеча ардара, и оттого каменный гость казался исполином.
Некоторые бабы, перепуганные до смерти, выскочили вон, как только ардар освободил выход. И вслед им немедленно покатился из дальнего угла полный праведного гнева шёпот:
- Ишь, ишь, Божий храм им не свят!
Дед Трифон с опаской повернулся, поднял сморщенное личико и с интересом посмотрел на Янгула.
- А ты, это… Коль не крещён пока, как возглас об оглашенных будет, ты, того… выйти тебе надобно.
Янгул спокойно кивнул:
- Я знаю.
- Не первый раз, что ль? В храме-то?
- Да.
Хор запел – как гусли в руках пьяного музыканта; голос поповой дочки сильно дрожал и никак не мог попасть в нужный лад.
- А ты и впрямь, что ли, так-таки весь из камня? – зашептал старик.
- Дед, не мешал бы, - строго шепнул справа рослый темноволосый парень – судя по всему, внук. – Служба уж началась.
- Не серчай, Стёпушка, не серчай, голубчик, - забормотал Трифон. – Я того… Я нечаянно… Больно удивительно мне… Такое чудо Божье…
- Да ты сам, дед, такое чудо, - хмыкнул Степан. По привычке искать отклика в чужих глазах посмотрел в сторону –– и наткнулся на взгляд чёрных искр из прорезей маски. Наткнулся – и смущённо, неловко растянул губы в улыбке. Ардар поглядел на внука с дедом и чуть заметно улыбнулся в ответ.
Служба шла своим чередом; правда, то и дело какая-нибудь любопытная баба оборачивалась удостовериться, что каменный человек в самом деле до сих пор стоит в церкви, крестится и кладёт поклоны вместе со всеми. Убеждалась в этом, пугалась и отворачивалась. Но тут же – как лист, задетый порывом ветра – разворачивалась другая.
Янгулу это мешало, но он не сердился. Выбирая момент, когда на него никто не косился, он сам украдкой бросал взгляд туда, где в самом нарядном, красном с вышивкой, платке, скромно опустив ресницы, стояла рядом с матерью Аринушка.
* * *
После возгласа «оглашенные, изыдите!» Янгул развернулся и покинул храм. И, выходя на крыльцо, скорее почувствовал, чем услышал: вслед, недобро дыша, устремился кто-то ещё.
Ардар резко обернулся – и чуть не в аршине от себя увидал крепкого рослого юношу с густыми, пшеничного цвета, волосами. Ярко-голубые глаза глядели дерзко, с вызовом, подбородок был вздёрнут. Надета на нём была алая шёлковая косоворотка, подпоясанная хитро сплетённым шнурком, и в цвет ей алели губы, сложенные в презрительную гримасу.
Парень вздрогнул от неожиданности, когда Янгул столь быстро повернулся, но не очень-то испугался: смотрел сердито, даже зло. Хотя и залила щёки пунцовая краска, хотя и отшатнулся, чтобы длинные волосы ардара не задели его по лицу, но не сделал и полшага назад. Напротив: почти сразу же произнёс, глядя ему в глаза:
- Много я о тебе слыхал… да вот не думал, что доведётся нам свидеться. Мало ты мучил её, урод?! Зачем опять явился?
Янгул молча оглядел его с головы до ног. Спокойно, как будто бы чуть устало, спросил:
- А что ты хочешь услышать?
Такой поворот застал парня врасплох; он на миг растерялся. Но, собравшись с духом, продолжил – отрывисто, едко:
- Убирайся вон. Слышишь? Убирайся! Нечего тебе делать здесь!
Глаза Янгула сверкнули тяжёлым чёрным огнём; он тихо произнёс:
- А это не тебе решать.
Парень вдохнул, сжал кулаки, оскалился, как сторожевой пёс:
- Не место тебе среди людей! Как ни старайся, а ты нам чужой! Мы тебя не звали! Уходи и не появляйся больше, не то…
Дверь стукнула вновь – и из церкви спешно вышла Любушка. Увидев сцену на крыльце, перепугалась, всплеснула руками:
- Петя!.. О, Господи… Ну что ты, как дитя, в самом-то деле? Оставь…
Она подошла, попыталась ласково взять парня за руку – но тот отдёрнул её и, опустив взгляд, быстро вернулся в храм. Любушка сокрушённо покачала головой:
- Вот забияка… Ты прости его, Янгул! Пожалуйста… Не серчай…
Он хотел было успокоить добрую девушку, сказать: дескать, не на что тут серчать. Но отчего-то передумал и привычно промолчал.
…Когда обедня подошла к концу, он вновь вошёл внутрь: дьяк дочитывал благодарственные молитвы, прихожане по очереди подходили к батюшке, целовали крест. Завидев ардара, отец Власий поманил его рукою:
- А ты что же, сын мой, встал у порога? Подойди, приложись ко кресту…
Янгул отрицательно помотал головой:
- Мне нельзя.
- Как это? – удивился священник. – Что за суеверие новое?
- Мне нельзя крест целовать, - медленнее и чётче повторил ардар.
- Это почему же? – вдруг сменив удивление на растерянную ласку, поднял редкие брови отец Власий. – А?..
Янгул подошёл ближе, встал прямо перед ним, чуть склонил голову:
- Я бы и рад. Да на мне заклятье. Всё, что ни поцелую, превращается в камень. Если я поцелую крест, он станет куском скалы.
Отец Власий печально вздохнул, сказал ещё ласковей, ещё тише:
- Ну вот, я же говорил: суеверия…
Янгул молча отошёл к празднику, вынул из цветов, окружавших икону, поникший василёк, показал батюшке, поднёс к губам – и под единогласный вздох всех, наблюдавших за этой сценой, вложил ему в руку гладкий лазоревый камень. И, пока отец Власий рассматривал его, примеряясь, чем объявить произошедшее – чудом или колдовством – повторил в третий раз:
- Нельзя мне ни крест целовать, ни иконы, ни Священное Писание. Равно как всё другое, что есть на свете.
Отец Власий аккуратно положил камушек на уголок аналоя, сжал крест обеими руками и внимательно взглянул в застывшее каменное лицо:
- Сын мой… Поверь мне, священнослужителю: ты ошибаешься. Подумай сам, размысли: разве какое колдовство может оказаться сильнее Божьей к нам любви? Даже самый искусный колдун бессилен супротив Творца нашего и Создателя. Никто не сумеет сокрушить Его святость! Так неужели ты думаешь, что чары, наложенные на тебя, посрамят Единого Предвечного Бога? Или думаешь – оттого, что дерево в руках моих в камень превратится, Господь обидится на тебя? Он же всевед, Он же… Али думаешь, Ему креста жалко? Или, может, мне?
Прихожане, что ещё не успели покинуть храм, стояли, разинув рты: такого красноречия от недалёкого отца Власия не ожидал никто.
- Вот и выходит, сын мой, что ты вроде как сам не желаешь к святыне прикасаться…
Янгул взглянул в блёкло-голубые глаза священника; твёрдо ответил:
- Желаю.
Отец Власий торжественно протянул резной, тонкой работы крест; руки его заметно дрожали. Ардар нагнулся вперёд, слегка склонил голову набок – и с благоговением прижался губами к ступням распятого Христа.
Отстранился, тихо выдохнул – и оба они с батюшкой замерли, боясь пошевелиться и спугнуть истинное чудо.
Крест, крепко зажатый в руках отца Власия, остался деревянным.
Продолжение следует...