Аринушка и ардар, часть 9

[Akselprime]

Продолжение повести.

Уто'к – челнок, с помощью которого в полотно вводится поперечная нить

Продолжение. Часть 9. Стр. 46-51. Плюс картинка к предыдущему кусочку.

* * *

Долго ли, коротко ли – набрела Аринушка в самой густой чаще на избушку. Стоит избушка на курьих ножках, вокруг острый тын, а на каждом колу – по лошадиному черепу. Ступила Аринушка на двор – ворота сами собой за нею захлопнулись. Испугалась Аринушка – да делать нечего.
- Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом.
Избушка тотчас повернулась. Вошла Аринушка, смотрит – сидит в избушке баба Яга, костяная нога, зубы на полке, нос в потолок врос.
- Фу, фу, фу, - говорит, - русским духом пахнет! Дела пытаешь, красна девица, али от дела лытаешь?
- Дела пытаю, бабушка.
И рассказала Аринушка бабе Яге, какое несчастье с ней приключилось. Выслушала её баба Яга, призадумалась:
- Постой-ка, постой, красна девица… Уж не ты ли к сестре моей младшей, Яге Ягишне, за зельем приходила?
Говорит Аринушка:
- Я, бабушка, и приходила. Вместе с другом моим, ардар-камнем. А теперь он в беде, и как помочь ему – того не ведаю…
- Что ж, сослужишь мне службу – научу тебя, как его расколдовать.
Согласилась Аринушка. Баба Яга дала ей костяной уток и клубок ниток:
- Сотки мне, красна девица, ковёр. А я тем ковром лес на вечерней заре покрывать буду, чтоб ни одна птица к моему дому не подлетела, ни один зверь не подбежал. Не смотри, что клубок мал: каждую полночь будет добавляться в нём ниток ровно столько, сколько ты за день превратишь в полотно. Справишься – помогу в твоей беде, не справишься – пеняй на себя. А чтоб работалось тебе побыстрее, отберу я у тебя твой звонкий смех.
Поблагодарила Аринушка бабу Ягу, взяла нитки и уток из кости – и поспешила домой. Как пришла в избу – сразу села за работу: хочется ей ардара своего спасти, болит о нём сердечко.
День за днём как дождь дождит, неделя за неделей как река бежит. Ткёт Аринушка ковёр, ткёт, не отдыхает. Побледнела, иссохла, с подружками хороводы не водит – знай сидит дома за кроснами. Защебечет ли птица за окном, захохочет ли ребёнок за околицей, подружка ли шутку расскажет – не смеётся Аринушка, не улыбается. Пальцы от работы загрубели, капают на ковёр горькие слёзы, а волшебным ниткам всё нет и нет конца. Но ткёт Аринушка, обета не оставляет. Одна дума у неё на сердце, одна печаль: хочет она оживить своего каменного друга…

* * *

В деревне поговаривали: порчу кто-то навёл на Марфину дочку. Не иначе красоте её позавидовал… Исхудала девица, бледная стала, молчаливая. Да только не всё, что желал злыдень, удалось: женихов-то он от Аринушки не отвадил. Ведь кроме давней подружки, Любушки, хаживает к Марфе в избу и Петя, кожемякин сын. Вот уж парень – загляденье! Между Марфой и Пелагеей, кожемякиной женой, дружба давняя. Вот видать, и дети подружились, по сердцу пришлись друг другу. Ну, а коль пришлись – знать, после Усекновения, в новом году, жди весёлой свадьбы.
Так судили в деревне. И Марфа благодарила всех святых, что так. Знать, никто, кроме неё, не видал Аринушку вдвоём с каменным чудищем той майской ночью. И Любушка, добрая подруга, никому не сказала лишнего слова. Но сердце сжималось всякий раз, когда Марфа смотрела на свою единственную дочь. Уж сколько времени минуло, сколько воды утекло – а дочку словно подменили. И до сих пор Марфа просыпалась порой по ночам от слабых, жалобных стонов, укрывала Аринушку, крестила, кропила избу святой водой. И резал, как по живому, сонный шёпот дочери:
- Янгул… Любимый мой…
По первости Марфа радовалась, что пугающим встречам пришёл такой нежданный и бесповоротный конец. Думалось: ну, потужит Аринушка, покручинится немного – а там и успокоится. Делать-то нечего, а слезами горю не поможешь. Забудет своего проклятого ардара, посмотрит наконец на Пелагеиного Петеньку…
А она едва не каждый день, даже если не шла к боярскому двору, надевала то бусы, то серьги, а то кольца хитрой работы, из невиданных каких-то камней, один другого краше… Чуть не целый ларец был у неё. И всё его, истукана, подарки… Всё память.
Чем помочь доченьке? Как вернуть блеск глазкам, щёчкам румянец, губкам улыбку? Болело у матери сердце – да изменить едва ли что могло.
С началом Великого поста Петя стал всё чаще навещать Аринушку. Приносил сласти, занимал её самыми разными историями – и выдумками, и правдами. Марфа радовалась ему, как родному, расхваливала перед дочкой, сколько могла: и умён он, и красив, и ремесло знает, и говорит так складно – заслушаешься! Аринушка не перечила. И только раз в сердцах швырнула гребешок, которым чесала косу, бросила на стол зеркальце и расплакалась:
- Матушка, тошно мне! Я спрошу его о чём-то, а он мне в ответ: и так, Аринушка, может быть, и сяк, а в таком селе однажды иначе было, а в этаком городе и вовсе было наоборот! Да ещё вдогон расскажет, как ему про то батюшка поведал, да как он сам про то думал, ребёнком будучи! Не могу я! Хоть бы раз сказал просто: «да», или «нет», а то сил моих нет больше!.. Как дырявый куль с горохом, сыпет и сыпет… Хороший он парень, ладный, добрый, работящий – всем вышел! Да только я другого люблю, матушка, и ты про то лучше всех знаешь.
- Околдовал, - горько вздохнула мать. – Околдовал, аспид каменный!..
Она тихонько ответила:
- Чтоб я от тебя, матушка, дурных слов про Янгула не слыхала больше.
- Это что ж за дерзость? – охнула Марфа. – Чтобы дочь мне указывала, как булыжник называть?! Знать, ардар твой тебе дороже родной матери…
- Был бы дороже – пришла бы тогда пешая, на заре.
Марфа смолчала; отвернувшись, утёрла слезу краешком передника.
После Крестопоклонной седмицы Арина вдруг позвала Петеньку гулять – и вернулась с лёгкой улыбкой на губах, румяная от мороза. Марфа возблагодарила было Бога – да только от радости её не осталось и следа, когда через несколько дней Петенька вновь шагнул на порог. Одного взгляда в его ясные, синие глаза хватило, чтоб понять: без утайки рассказала Аринушка парню, отчего холодна с ним. Да ещё, видать, прибавила, чтоб оставил её, не приходил больше…
Но он не послушался. И ближе к Пасхе Марфа с гулко бьющимся сердцем спросила – словно походя, как о чём-то случайном:
- А что ж, коли посватается Петя…
Арина молча заплакала. Потом утёрла слёзы, высморкалась в платок:
- Матушка… Это только в сказках невозможного ждут и дожидаются. А у нас здесь, чай, не сказка. Возьмёт меня такую – пойду. Деток ему подарю… Он-то в чём провинился? Полюбилась я ему… А мне всё равно. С милым никогда не быть; либо одной век вековать, либо…
Она не договорила, расплакалась снова. Но Марфа рада была слышать и такой ответ. Думала про себя: вот поживут вместе, стерпятся, привыкнут друг к другу… А там родятся детки – оттает сердце у Аринушки… Господь поможет, не оставит. Беду отведёт…
Да только ночью вновь пробудилась оттого, что дочь стонала во сне, звала своего ардара, звала – и не могла никак дозваться…
Помогала Арине и подружка, Любушка. Они часто бродили вдвоём, или сидели в избе, вышивали – и Аринушка всё рассказывала, всё вспоминала. Любаша терпеливо, внимательно выслушивала её, и находила даже слова утешения – у тех, кто умеет чувствовать чужую боль, слышать чужое горе, они отыщутся всегда.
Иногда Любушка даже вопрошала о чём-либо сама – и Арина радовалась, как дитя, отвечала. Узнала Любушка и про то, что спят ардары стоя, и про то, что дышат и едят как люди, и про то, что сердце у них не бьётся, и потому они холодные. Удивилась, услыхав: и латы, и наручи, и сапоги, и всё остальное, что кажется монолитным камнем, на самом деле искусно сработано из колдовского материала. И снять его можно, и движениям он не мешает, но едва ардар прекратит шевелиться – станет недвижно или заснёт – тут же становится твёрже камня.
- А там-то, под одёжей… Он что ж… так-таки каменный? Али как человек… хоть немного?
- Он как-то наручь снимал при мне… Каменный. Рука каменная.
Люба зябко передёрнула плечами:
- Ох… Как ты не боялась его такого?
- Да ведь добрый он… Хорошо мне с ним было. Легко так… Словно много лет до этого дружили.
Любушка видела, что дело у Арины с Петенькой хоть и очень медленно, а движется к свадьбе; и обидно до невозможности было сознавать, что вместо неё, весёлой, здоровой, тот выбрал исхудавшую, потухшую Арину. Но Любаша понимала: обвинять в том подругу смешно. Насильно мил не будешь… Если запала в душу Петеньке Арина – значит, так тому и быть. В самом деле, кто возьмёт её, такую, всю в слезах по этому её Янгулу? Распростились они в июне, нынче март на дворе… Пока будет изживать его из сердца, стирать из памяти, на душе рубцы изглаживать – глядишь, и молодость пройдёт. А она-то, Любаша, молодая, жаркая – неужто другого ладного парня себе не отыщет? Вон, Архип из Ольховки – чем ей не пара? Чернобровый, волосы кучерявые тёмной волной… А поёт как!
Одно лишь казалось ей странным: когда любят, не могут прожить без того, чтоб лишний раз не взглянуть на сердечного друга, чтобы хоть парой слов с ним не перекинуться. Отобрал ардар у Аринушки колечко – но сам-то уж наверное мог прийти, взглянуть на милую… Да только сгинул он тогда, в начале лета, и больше Аринушке не показывался. Она крепко верила в то, что сдержал он своё обещание: уехал далеко-далеко. Но Любушка с грустью думала: стало быть, правду говорят люди, что каменное у ардара сердце.

* * *

Уж не считала Аринушка, сколько времени прошло. Притомилась она как-то вечером, заснула за кроснами. Оставалась у неё маленькая ниточка: закрепила она узелок, отрезала её да на блюдечко положила. Давно уже знала: ровно в полночь появится на блюдечке вместо оставшейся нитки новый клубок.
Проснулась Аринушка, когда петухи пропели, глядь – нет на блюдце клубка! Забилось её сердечко. Поскорее сняла она сотканный ковёр и побежала в зачарованный лес, к бабе Яге. Вошла в избушку на курьих ножках, развернула своё полотно:
- Вот, бабушка, соткала я тебе ковёр.
Смотрит Яга – дивится: сроду не видала такой ладной, красивой да ровной работы!
- Сильно же ты любишь его, красавица. Ну, а раз так, попрошу я тебя ещё кое-чем помочь мне, старой. Я уж слаба, глаза плохо видят – а нужно мне кружево, из паучьей нити сплетённое, чтоб сети в воду ставить. А то повадились русалки заветные лилии рвать на моём берегу. Сплетёшь кружево – тогда уж и скажу, как ардара твоего оживить.
Делать нечего, согласилась Аринушка. Дала ей баба Яга завязанный горшок, доверху полный пауками:
- Дома снимешь тряпицу, выпустишь ткачей. Будут висеть по углам, нитки тебе сучить. Так уж и быть, верну тебе твой смех – но, чтоб споро работалось, отберу твой острый слух.
Взяла Аринушка горшок с пауками и побрела домой, слезами омываючись. Ни птиц пения не слышит, ни ручьёв журчания, ни своих шагов. И собаки в деревне лишь пасть открывают, и петух на заборе лишь шею вытягивает, и матушка родимая лишь губами шевелит – ничего не слышит Аринушка.
Но всё так же болит сердечко, стонет, хочет спасти милого друга, оживить застывший камень…


* * *

Любушка собиралась в Ольховку, звала подружку:
- Аринушка! Ну, пойдём, родненькая! Хороводы поводим, попоём, потешимся! Архипа того самого покажу тебе – вот соловей! Так поёт, что душеньке в груди тесно, взлететь хочется!
- Нет, Любушка. Нет, милая. Спасибо тебе… да не пойду я. Не то матушке помочь не успею. А ведь завтра к Катерине Гавриловне…
- Ох, горемычная… Ну, ладно, Бог с тобой. Побегу я…
- Беги, Любушка.
Любава прикрыла за собой калитку и пошла по дороге, глядя под ноги, чтоб не вступить невзначай в прозрачную лужицу талой воды. Влажный, густой апрельский ветер пахнул в лицо, невольно заставив Любушку поднять личико и улыбнуться весне. Над голым лесом скользил в синеве клин перелётных птиц; лес тянул ветви, махал ему, будто приветствуя.
- Э-эй! – громко крикнула Любушка, задрав голову, и тоже замахала руками, - Эй!.. С возвращением!
Избы ещё пахли куличами, висели на окнах чистые занавески, при встрече народ христосовался, менялся крашеными яйцами. Солнце нещадно топило снег; он отступал, сползая в низины, и обнажал взгорки. Весело щебетали воробьи и синицы, весело хрустела под ногами намёрзшая кое-где за ночь ледяная корка.
- Ух! – сказала Люба, увидев, что торная дорога до соседнего села превратилась теперь в огромную непроходимую топь.
До Ольховки по большой дороге идти было совсем ничего; крюком, через рощицу, подольше – но выбирать не приходилось. Любушка повернула на утоптанную тропку и побежала вперёд. Самое трудное будет, пожалуй, пройти по самой кромке ручья – так, чтобы не оступиться и не шагнуть ненароком в ледяное крошево. Был и третий путь в Ольховку, безопасный и удобный даже в распутицу, но он был ещё длиннее, шёл, огибая рощу – и Любушка, положась на «авось», побежала той дорогой, что выводила на берег ручья. Побежала, поругивая про себя тех, кто подобным образом сокращал путь, коли ехал верхом: от брызг и осколков льдин, вылетавших из-под копыт, и становилась корявой да скользкой и без того опасная тропа.
Она всё никак не могла решить, нравится ли ей Архипушка так же сильно, как нравился когда-то Петенька. Может, выдумала она всё, чтоб потешить сердце, чтоб не горевать о кожемякином сыне? А жалко, всё-таки; жалко, что не сложилось, не сбылось… Ведь не столько любит Петенька Арину, сколько просто втемяшил себе в голову, будто она одна нужна ему в целом свете. Привык к ней, привязался… Не было там никогда большой любви. И уж по всему видать, что не будет. Жить будут ровно да тихо, по-христиански… Может, для них так и хорошо…
Но самой Любушке хотелось, чтобы обязательно случилась в её жизни большая, горячая и счастливая любовь. Чтоб, как в сказке, рука об руку пройти через всю жизнь и умереть в один день! Она, размышляя о том, улыбалась, глядя в синее небо, куда тянулись неодетые ветви деревьев. Вслед за нею, не желая ехать дальним путём, на тропу свернул всадник. Но Любушка так замечталась, что даже не рассердилась на него. Напротив: слушая перестук и влажные шлепки копыт, думала: вот, вот какой должна быть любовь! Чтоб сердце билось, замирало; чтоб колотило, как копыта по дороге, будило от зимнего сна всю землю!
Но тут, нарушив плавный лебединый полёт мечты, кряквой метнулась в голове мысль: не проедет всадник-то!.. Не пройдёт он по ручью. Ведь на прошлой седмице повалило там старую ель. Человек протиснется, а верховому никак: не объехать, не перескочить.
Любаша вдохнула, обернулась, чтоб предупредить проезжего – и выдохнула криком, увидав, что за всадник ехал за нею след в след.
Он, видно, хотел зажать её именно там, в самом узком месте скользкой тропы, где не сбежать, и не сделать шага ни вправо, ни влево – но Любушка оглянулась раньше времени. В ответ на её истошный визг он придержал коня; терпеливо дождался, когда иссякнет крик, и глухо произнёс:
- Здравствуй, Люба.
Она попятилась; наткнулась на ивовый куст, присела на постыдно задрожавших ногах. Да, прежде страсть как любила поболтать о нечисти, обитающей в лесу – так, чтоб мурашки по коже и засыпать было жутко, но одно дело россказни, и совсем, оказывается, другое…
Ой, да кто же знал, что ардары такие страшные?!
Внезапно колесо мыслей, выбитое из колеи ужасом, вскочило обратно – и всё, что было известно Любушке, разом намоталось сверху, как пакля на ось. Девушка провела тыльной стороной руки по губам, выпрямилась, взглянула на всадника и нетвёрдым голосом спросила:
- Это не ты Янгул?
И сама испугалась слов, выпущенных в сырой воздух. Почудилось: вот сейчас он, неведомо на что рассердившись, в одно слитное движение выхватит из ножен короткий меч и разрубит её наотмашь с головы до ног… Но чёрный всадник лишь слегка опустил подбородок:
- Я.
Помолчал немного; снял с поводьев руку – в каменных пальцах тускло блеснул медный ободок.
- Раз уж ты знаешь… Передай ей это кольцо. Скажи: пусть придёт хотя бы раз. Не могу больше без неё.
Он тронул коня и медленно поехал на Любушку. Она, как заворожённая, подставила было ладонь – но вдруг резко отдёрнула и спрятала руки за спину.
Он глядел на неё сверху, не понимая. Справившись с комом в горле, Любаша ухватила ртом побольше холодного воздуха и заговорила незнакомым, низким голосом:
- Нет, Янгул, не передам. И так ты её измучил. Коли хочешь повидать – сам к ней приходи. Как честный человек… А то – в лес девицу звать… Довольно уж...
Сказала – и зажмурилась, ожидая удара. Сердце бешено билось, и горела в нём яркая, отчаянная мысль: ну и пусть! Ну и пусть рубанёт! Не жалко! Да кто ж ещё ему, уроду, в лицо правду-то скажет, если не она?.. Чай, не его каменное сердце от боли корчилось, когда неделями напролёт плакала Аринушка, таяла на глазах!..
Но ничего не случилось. Любушка приоткрыла один глаз, потом другой; потихоньку расправила плечи. Ардар неподвижно сидел в седле, глядел на Любушку чёрными глазами. Потом отвёл взгляд, коснулся им дальних деревьев – и, повернув коня, молча ускакал прочь.
Любушка хотела как ни в чём не бывало зашагать дальше, но почувствовала, что от пережитого страха дрожат ноги. Очень некстати память выдернула из своего расписного сундучка слова Арины:
- Он меня обнял тогда крепко-крепко…
И Любушка, охнув, как старуха, села под куст в мокрый глубокий снег.


Продолжение следует...