Продолжение повести.
Словечки:
Верея - столб, на который крепятся ворота
...в своём вдовьем сарафане... - вдовы имели право носить одежду либо белого, либо чёрного цвета. В данном случае имеется в виду чёрный.
Часть 7., стр. 33-37
* * *
Солнце давно закатилось за лес, настала ночь. Марфа сидела, прислонившись спиной к остывающей печи, и уже не могла сказать, сколько времени сидит так, неподвижно глядя на дверь, вслушиваясь в сонные звуки деревни.
По щекам её время от времени скатывались слёзы – она не замечала их, не отирала. Ей казалось, что прошли уже долгие годы с того вечера, когда она, от волнения криво повязав платок, спотыкаясь, поспешила через дорогу, к соседям:
- Анастас, Христом-Богом молю, запрягай лошадь… Аринушка не вернулась… Прошу тебя, родной, поехали её искать!
Любушка, сидевшая за прялкой, положила веретено, соскочила со скамьи:
- Как не вернулась?
- Да так… Ушла утром к боярскому двору… И вот – вечер уж… А нет её… Не воротилась… - и Марфа заплакала.
Любушка дождалась, пока отец пойдёт запрягать чалую, и спешно вывела Марфу в сени, подальше от ушей матери и младших братьев:
- Тётушка Марфа, а что ж… Аринушка точно ли к Катерине Гавриловне сегодня ушла? Может, друг у неё есть сердечный? Может, гуляют сейчас вместе?..
Марфа сокрушённо возразила:
- Нет у неё никого. Уж я бы знала… Она от меня ничего не таит. Всё всегда как есть сказывает…
Любушка очень грустно покачала головой:
- Нет, тётка Марфа. Знать, не всё и не всегда.
И открыла ей страшную правду: ещё по осени познакомилась её дочь где-то там, под городом, с одним человеком. И работала дважды в седмицу у боярыни, а в третий раз – у него в саду. Обещала подружке, что и матери откроется, да вот… не призналась.
Марфа поблагодарила; побрела домой, едва переставляя пудовые ноги. Раз не сказалась Аринушка – знать, впала она в тяжкий грех. Коли не было б ничего, не побоялась бы открыться дочка, что не только в боярском саду глядит за цветами.
Куда же исчезла теперь? Что с нею? Не обидел ли её жестоко тот человек? Она ведь и Любушке не сказала, кто он, какого роду, каким ремеслом промышляет. Имя и то не назвала… Что же теперь? Как же?.. Да ведь она простила бы её, приняла бы… Даже если бы опозорила её дочь на весь мир, незамужней понесла – и то бы не корила, стерпела бы, помогла бы всем, чем сумела… Только бы вернулась Аринушка домой живая и невредимая!..
А то чудилось: вот сейчас забрехают собаки, скрипнут ступени, отворится дверь – и войдёт её кровинушка, кинется обнимать, скажет: да что ты, матушка, что ты, родненькая! Солгала тебе Любушка, нет у меня никого, а просто я у боярыни сегодня задержалась, заболталась с сенными девушками, время упустила…
Да не придёт Аринушка. Не побежит она ночью одна по дороге, через лес.
Марфа поднялась, вышла на крылечко, грузно опустилась на обветшавшие ступени. Был бы жив её Ванечка, уж он-то бы поддержал, уж он-то… Если б не забрала его смерть раньше срока, тогда б и детишек было у них много, не одна Аринушка…
Марфа опять залилась слезами, зашептала сухими губами молитву.
Вернись, доченька, вернись, Аринушка! Всё пойму, всё прощу, всё вынесу – только вернись домой…
* * *
Аринушка глубоко вздохнула, потянулась, открыла глаза – и ничего не поняла. Где она? Почему вокруг темно? Что это?
Сон как рукой сняло. Она села, нащупала край покрывала, откинула его; спустила ноги с лавки. Где это она?.. Неужто у Янгула? Как так вышло, что задремала? Почему темень за окном?
В тусклом отсвете лампадки различила у стены, между окном и дверью, чёрный силуэт. Позвала с опаской:
- Янгул, ты?..
Загорелись две искры; зашевелилась чёрная груда – и ардар шагнул от стены:
- Я. Проснулась?
- Проснулась… А что… А почему… Случилось-то что?..
- Погоди. Не торопись. Зажгу лучину, чтоб в темноте не тыкаться.
Арина нашарила ногами башмачки, надела:
- Неужто ночь на дворе?
Ардар спокойно подтвердил:
- Да.
- Ох… Как же так?
Он воткнул лучинку в трещину печи, зажёг. Дрожащий огонёк осветил его высокие, неровно вылепленные скулы, нос с небольшой горбинкой, твёрдые губы; отразился в медных полосах на лбу.
- Ты заснула в саду. Я тебя сюда перенёс.
- Так отчего же не разбудил?!
Аринушка вскрикнула, сообразив: ведь ночь на дворе, а… а матушка ждёт её домой от боярыни!
- Ты зачем кислицу ела? – повернувшись к ней, спросил ардар. – Не кислица это, а сон-трава. Я будил тебя. Ты не проснулась. Невозможно было.
-О-ой!.. – застонала Аринушка. – Ой!.. Господи… Как же… Мне же домой надо!.. Там матушка…
- Да теперь уже всё одно, - равнодушно отозвался ардар. – Ложись, спи дальше. На рассвете домой вернёшься.
Она вскочила:
- Янгул! Ты смеёшься?! Да она до утра не доживёт, коли я не ворочусь!
Пощупала голову, растерянно спросила:
- А перевязка моя где? Янгул, побегу я… Скоро ли рассвет?
- Не знаю. Я тоже спал. Только я тебя никуда не пущу. Как ты побежишь сейчас, чудная? Ночью, через лес…
- Побегу, Янгул!.. Я же… Нельзя же… Ох, что матушка подумает!
- Что бы ни подумала, я тебе уйти не позволю. Сиди. Утром уйдёшь, на заре.
Она опустилась на лавку, обхватила голову руками:
- Ох, горе! Ох, горе… Откуда же я знала, что сон-трава… Что она такая?..
- Я тоже не думал, что ты её есть станешь. Твоё счастье, немного съела. А то бы и до следующей зари не проснулась.
Она потрогала горящие щёки, повторила потише:
- Ох, горе, горе…
- Это ещё не горе, - ровным голосом возразил Янгул.
- У тебя матушки нет, потому тебе и не горе! Не представляешь, что чувствует она сейчас! Поди, к боярыне за мной уже съездила… Да ни с чем воротилась… Ох, Янгул!..
Он молчал. Если б не захлопнулась днём нежданно-негаданно крышка сундука, вот тогда было бы настоящее горе. А так… Он встрепенулся, вскочил, тотчас вышел на крыльцо. Прислонился к двери, закрыл лицо ладонями… Кое-как унял дрожь, опустил руки. Бадейка, из которой Аринушка поливала цветы, стояла внизу, полная, отражала майское небо. Он сбежал по ступеням, поднял её и опрокинул себе на голову. Постоял, подождал, пока стекут со спины и с живота холодные ручьи, и пошёл за холм, к упавшей берёзе. Вернулся в избу уже на вечерней заре, когда распилил её всю, поколол на дрова и сложил в поленницу. Наскоро подкрепился тем, что нашёл в печи, встал у стены и погрузился в сон.
А если бы, доставая подушку и одеяло, закрыл сундук – случилась бы непоправимая беда. А что мать к утру свою дочку живой и невредимой дождётся – это разве горе?..
Но Аринушка сидела на лавке, низко опустив непокрытую голову, и плакала. Он тихо спросил:
- Ты матушке не сказывала разве?
- Не успела… Она думает, я сегодня была у боярыни…
Янгул какое-то время сидел молча, спиной к столу, глядя на лучину, и в неподвижных чёрных глазах его мерцали жёлтые искры. Потом встал, обронил:
- Жди меня здесь. Не вздумай сбежать.
Вышел из избы, притворив за собой дверь, и слился с темнотой.
* * *
Уже прокричали вторые петухи, и небо неумолимо светлело, одну за другой съедая звёзды. С севера ползли редкие тучки, то прятали, то вновь показывали закатный месяц, похожий на печёное яблоко. Марфа сидела на мокрой от росы траве, за воротами. Сперва стояла, вглядываясь в ночную темень, но потом ноги отказались держать тело, и она опустилась на землю. Деревня спала; тишина звенела в воздухе, заползала в уши, понемногу заполняла голову. Сидеть на холодной земле, прислонившись к верее, на которую крепились ворота, было уже приятно. Таяла ночь; утренний зябкий ветерок ласкал воспаленные веки, гладил по щекам.
Острая боль понемногу стихала. Ничего, ничего… Аринушка вернётся. Сохранит её Пресвятая Богородица. Пожалеет её, помилует… Не станет за грех наказывать. Даст время одуматься, покаяться… А там, может быть… И будет всё хорошо…
Месяц зашёл в облачко; ночь, будто забыла что-то, сделала шаг назад – и в предутреннем гулком безмолвии вдруг тронул слух Марфы далёкий перестук копыт. Она подняла голову; сердце забухало в груди. Хотела обождать немного – да не смогла. Поднялась с земли и пошла, хромая, навстречу призрачной надежде, всё убыстряя шаг. И оттуда, где после двора Василия-кузнеца становилась видна дорога – вся, до самого поворота в лес – углядела: к деревне скачет всадник.
Заболело в груди, и Марфа, враз ослабев, опустилась на старый пень у развилки. Сперва она ничего не могла различить, кроме слитной груды, колеблющейся в предрассветной мгле. Но постепенно подвижная груда разделилась, и уже угадывалось, что на тёмном коне сидят двое: всадник, весь в чёрном, и перед ним – кто-то в одёже с белыми рукавами. Конь медленно вырастал из мглы, звучно касаясь копытами дороги. Услышав его, встрепенулся и залаял первый пёс, и вслед ему пошли брехать собаки по всей деревне. С натугой, с болью билось сердце Марфы. Она надеялась и боялась, что светлое пятнышко перед чёрным всадником – её кровинушка, единственная доченька, Арина.
Ещё немного потерпеть… Ещё подождать… Они всё ближе, ближе… И вот уж различимы стали в утренней дымке сарафан и белая перевязка… Аринушка!.. Она!.. Живая!..
Марфа хотела вскочить и кинуться к дочке так скоро, как позволяли больные ноги – но в этот миг месяц, оттолкнув тучку, брызнул светом с высоты, и бедная мать зажала рот, подавившись криком. Яркие блики легли на всадников, и Марфа разглядела: не человек везёт её дочку.
Ардар!..
Она замерла, не дыша. Только смотрела невидящим взглядом, как держит он повод своими каменными руками, и как доверчиво, нежно прижимается Аринушка к его страшной чёрной груди. Околдовал!.. Обворожил!.. Погубил!.. Ох, Господи! Ох, Царица Небесная!..
Они подъехали почти к тому пню, на котором, застыв, сидела Марфа, не приметная в рассветном мороке в своём вдовьем сарафане. Аринушкин голос произнёс:
- Всё, Янгул, дальше нельзя. Дальше я сама. Матушка наверное ждёт… Если выйдет за ворота да увидит…
Он ответил – страшным, глухим голосом, от которого старая Марфа враз облилась ледяным, липким потом:
- Как скажешь.
Аринушка спрыгнула с коня, стала к матери спиной, ласково положила ладонь на каменный сапог ардара:
- Спасибо, Янгул… Какое же у тебя сердце доброе!
- Матушке про то сказывай. Прощай, Арина. До встречи.
- До встречи, Янгул…
Он тронул поводья, развернул коня и поскакал галопом в утреннюю прозрачную синь. Арина помахала ему вслед – и спешно пошла к родной избе. Но тут Марфа поднялась во весь рост, залилась немыми, страшными слезами – и, шагнув на дорогу, упала перед дочкой на колени.
Аринушка ахнула. Мать дёрнулась, обхватила её ноги, прижалась к ним головой и тонко завыла:
- Аринушка!.. Доченька моя!.. Что он сделал с тобой, жизнь моя, радость моя?! Что он с тобой сделал?!. Господи! Ах, Господи, за что мне такое горе? Аринушка, цветочек мой!.. Доченька моя единородная!..
Арина стояла, как громом поражённая, более всего на свете желая провалиться сквозь землю. Ничего не могло быть страшнее на свете, чем родная мать – вот так, в слезах, перед ней, на коленях!..
- Матушка!.. Матушка, милая, встань! Да встань же, родная! Послушай меня!
Но мать ничего уже не понимала. С неё хватило того, что видела своими глазами. Аринушка отчаянно цепляла её за руки, пыталась оторвать от себя, поднять – но Марфа лишь крепче прижималась к ней лицом, мочила слезами дочкин сарафан.
…Ох, как же права была Любушка! Ох, как права! Надо было рассказать матушке ещё тогда, не дожидаться беды!..
- Матушка… матушка… Да вот же я, живая… Всё хорошо со мной… Ничего он дурного мне не сделал, матушка! Добрый он, ласковый…
Но мать плакала и плакала, не переставая. И когда Аринушка наконец подняла её с колен - побрела, шатаясь, как пьяная, утирая слёзы рукавом, беспрестанно шепча:
- Доченька моя… Родненькая моя…
Арина держала её под руку, понимая: пока мать не оправится от удара, разговаривать с ней бессмысленно. Не поймёт, не услышит, не поверит, что не сделал дочке никакого зла страшный ардар... Она вновь взглянула на матушку – и из глаз сами собой покатились слёзы.
…Весь день Марфа не выходила из избы. Лежала на печи, спала; просыпалась в слезах, плакала наяву и засыпала снова. Арина тоже не высовывала носа на улицу, а взволнованной Любушке махнула из окна: мол, потом, не сейчас. Я дома, я вернулась. А всё прочее – после, потом…
Тепло сменилось ветром и дождями; за окном, несмотря на цветение весны, стало грустно и серо. Марфа понемногу оправлялась: всё виденное ночью постепенно перестало вызывать у неё неуёмные слёзы при одном воспоминании. Но ужас по-прежнему не проходил, цепко держался за сердце. Холодели ноги, едва думала о том, что Аринушка, её родной цветочек, встречалась с ардаром. И то были не людские домыслы, не шёпот за спиной – то была святая правда. И страшнее этой правды для Марфы ничего на свете не было.
Аринушка в первый же день поцеловала крест и поклялась, что ничего более того, что мать увидала своими глазами, у неё с ардаром не было. Но Марфа всё равно боялась. Не с пустого же места пошла молва, будто ардары околдовывают неопытных девушек и уводят их в лес… Может, и не помнит Аринушка вовсе, что на самом деле было с ней? Может, и сгубил её проклятый камень… Опоил каким-нибудь зельем, затуманил разум...
Горько было матери, больно. И щемило сердце, когда дочь, забывшись, называла его в разговоре по имени: Янгул, Янгул… Веяло от этого ещё большей, ещё горшей бедой.
В субботу Марфа осторожно спустилась с крыльца, вышла в огород – нарвать зелени с грядок. Стукнула калитка: вошла на двор Любушка.
- Тётушка Марфа! Здравствуй! А дома ли Аринушка?
Марфа медленно распрямилась, подняла на девушку бледное лицо:
- Здравствуй, Любаша… Сейчас вернётся… К Василию в кузницу подлатать кое-чего понесла…
Любушка вдруг неожиданно быстро подошла; личико у неё стало взрослым, слишком серьёзным:
- Тётка Марфа… Неужто… Неужто видела ты его?
Она отвернулась; губы враз задрожали:
- Видела, Любушка.
Люба, ничего не сказав, шагнула вперёд – и крепко-крепко обняла её обеими руками.
Продолжение следует...
Аринушка и ардар, часть 7
Продолжение повести.
Словечки:
Верея - столб, на который крепятся ворота
...в своём вдовьем сарафане... - вдовы имели право носить одежду либо белого, либо чёрного цвета. В данном случае имеется в виду чёрный.
Часть 7., стр. 33-37
Словечки:
Верея - столб, на который крепятся ворота
...в своём вдовьем сарафане... - вдовы имели право носить одежду либо белого, либо чёрного цвета. В данном случае имеется в виду чёрный.
Часть 7., стр. 33-37