Кусок из романа (ибо кому-то это всё-таки нужно...)

[Akselprime]

В общем, эйфория от картинки у меня прошла, и я вновь обратил взор к тексту. И с грустью осознал, что
а) зря пообещал вывесить кусок;
б) зря вообще взялся за перо.
Потому что если писать то, что было мною задумано, так уж писать хорошо. А если так, как я - наверное, лучше вовсе не писать.

Вот, например, отрывок (примерно половина главы, с купюрами), который я выбрал, чтобы всё-таки вывесить для тех, кому это интересно. Думаю, что вижу здесь процентов 80 своих ошибок.
Вижу, честно. Но исправить не могу.
Ладно. Я же громче всех кричал, помнится, что лучше написать о Добре и Свете как умеешь, чем промолчать.
Так что - мучайтесь на здоровье!
(Объём куска - 3 страницы ворда 12 кеглем.)

Быть сильной

Глава 30
Быть сильной

Прямо под окном задумчиво покачивались на ветру голые верхушки лип, кивали лапы елей чуть правее, ближе к воротам и будке дежурного. За воротами бледно желтела, как огромная квадратная кость, часовня с плоской крышей, дальше без труда просматривалось узкое шоссе. Даже в такой ранний час машины проносились по нему довольно часто, и шум взлетал над дорогой, скрёбся в стёкла палат. Из щелей плохо заклеенной рамы дуло, и Ленка ёжилась – не особенно, впрочем, вникая, отчего кожа её покрывается зябкими пупырышками, от холода или от волнения. Начинался новый день; где-то за корпусом уже поднималось солнце. А здесь, внизу, на голом асфальте, попав в невидимую воронку ветра, кружились рваные, полуистлевшие прошлогодние листья: несколько бурых безжизненных клочков на сером потрескавшемся фоне.
Среда.
Там, за спиной у Лены, палата на четыре койки; на левой, которая ближе к двери, лежит мама. Её прооперировали в понедельник и привезли, безучастную, с серым лицом, на каталке. Сгрузили на кровать, велели укрыть и не позволять поворачиваться на правый бок, когда начнёт отходить от наркоза.
- Завтра утром – на перевязку. Если что – зовите дежурную медсестру. Где дежурная сестра, вы знаете…
Ленка кивнула, глядя в измученное лицо, меньше всего похожее на мамино, силясь понять, дышит ли мама вообще. И не сумела представить, как сможет добраться до перевязочной обессиленный, разрезанный человек.
Впрочем, до завтра было очень далеко. Ещё много, очень много часов, которые нужно прожить – во что бы то ни стало…
Ленке никогда не доводилось прежде ухаживать за тяжелобольными. Бабушка, несмотря на свой преклонный возраст, способна была самостоятельно сварить себе кашу, яйцо или макароны; к тому же, прекрасно передвигалась по квартире. Мама, сколько её помнила Лена, не болела ничем серьёзнее гриппа – до этого года. В семье болела в основном Ленка, а взрослые прыгали, бегали и обихаживали.
Неправда, будто сам человек не замечает, как взрослеет. За прошедшие два дня многое изменилось в ней самой; Ленка чувствовала эту перемену и точно знала, что с ней происходит. Периодически рядом оказывались сильные, уверенные, знающие люди: врач, дежурная сестра, Димка, который, кстати, и помог маме оказаться здесь на несколько недель раньше. Но всегда наступал момент, когда они отпускали её руку, и Ленка понимала: дальше – сама. И вспоминала с мучительным стыдом, как давным-давно, когда ей было лет пять или шесть, мама учила её кататься на коньках на маленьком заснеженном катке в доме отдыха, куда они приехали на неделю не то в феврале, не то в марте. Мама сначала крепко держала дочь за руку, а потом поставила в центре катка – и отпустила:
- Леночка, а теперь давай сама! Едь ко мне! У тебя получится!
Но Ленка не двинулась с места. Она так испугалась, что разревелась на морозе, повторяя сквозь рыдания:
- Не получится! Не получится!
И успокоилась только тогда, когда смогла намертво вцепиться в мамин рукав. Ещё дважды или трижды мама робко предлагала:
- Леночка, ну давай, попробуй сама, а? Ведь никакого удовольствия нет всё время на мне виснуть… Ты же так не научишься.
Но Леночка, не дослушав, поднимала крик.
А теперь ей было невыносимо стыдно за тот крошечный – не больше нескольких минут – эпизод из детства. И всё сверлил память капризный, протяжный вопль:
- Ма-амочка, не надо! Я боюсь! Пожалуйста, не отпускай!..
Мамочка, та самая большая и сильная, всемогущая мамочка лежит сейчас в нескольких шагах от дочери на больничной койке, не в силах самостоятельно дойти до туалета, и ей не на кого надеяться, кроме своей тощей плаксивой дочери. Единственной, уж какая есть…
Но мама лежала тихо-тихо. Она не плакала и не кричала такое же отчаянное «не отпускай!» И именно поэтому Ленке особенно хотелось быть сейчас сильной. Такой сильной, какой она умеет быть. Такой, про которую сказал тогда Вольга, с трудом приоткрыв ресницы:
- Ты молодец…
Если бы Красная искра не горела в Ленкиной груди, её следовало бы выдумать. Чтобы представлять себе, чтобы всё время помнить: ты не одна, в тебе таится невиданная мощь. Только выпусти её на волю – всё сумеет, всё ей по плечу, как сказочному джинну! Даже когда нет уже никаких сил, даже когда хочется плакать от отчаяния.
...
Ленка часто размышляла о парадоксе своих битв: в тот момент, когда истинная сущность одерживает верх, она не испытывает глупого страха, и ей удаётся неплохо сражаться. Не испугалась же она гигантского комара! Хотя в обычной жизни боится до визга. Зато потом, перевоплотившись, не сумела даже нащупать пульс Святослава…
А ведь утром во вторник мать сама, держась за стену и опираясь на Ленкину руку – доползла до перевязочной. И, обгоняя её, со всего коридора сползались такие же разрезанные, перебинтованные люди, цепляясь за руки родных и медсестёр. А когда маму пригласили в большущий, нестерпимо пахнущий больницей кабинет, Ленка вдруг не утерпела и заглянула в щёлку неплотно прикрытой двери. И, увидев рваные кровавые полосы вместо правой маминой груди, отшатнулась. Никакие демоны с волосами из змей, никакие истлевшие кентавры не могут выглядеть страшнее, чем изуродованное тело близкого человека.
Но ей, Ленке – ей страшно смотреть. А им – тем, кто приполз на перевязку, кто сидит на высокой, покрытой клеёнкой, скамье – им предстоит выживать и жить дальше. Они уже перенесли наркоз, операцию, перевязки, а ещё впереди и химиотерапия, и облучение…
И так глупо думать о том, что ты – молодая, не подточенная никакой болезнью, боишься темноты, трудностей, тараканов и больших комаров! Когда они – полуживые, искромсанные, находясь между тем и этим светом – ничего не боятся.
Ленка старательно ухаживала за мамой. Одну из её соседок выписали, койка у окна пока пустовала, и Ленке разрешали оставаться на ночь. Она звонила бабушке, чтобы спросить, как дела, всё ли в порядке, чтобы подробно отчитаться о мамином состоянии и сказать, что пока ещё побудет здесь. Спала чутко, вскакивая от малейшего шороха; приоткрывала и закрывала форточку, укутывала маму, бегала по ледяному тёмному коридору с судном. Днём подходила к окошку раздачи в столовой, приносила маме всё, что давали, и мама ела: по крошке, по глотку. Остальное доедала Ленка: денег на то, чтобы сбегать в кафе или в магазин у автобусной остановки, у них не было.
Так прошли ночь на вторник, сам день и ночь на среду. Ленка встала в шесть, на шелест мамы: «Ты спишь?» Выполнила её просьбу, легла вновь – но заснуть не смогла. Сперва села на жёсткой плоской койке, а потом, стараясь, чтобы не заскрипели старые пружины, слезла и встала у окна.
Два часа до завтрака, три или четыре – до перевязки. Надо бы съездить домой, проведать бабушку, приготовить ей нормальную еду… сменить грязное бельё, помыться… Надо бы урвать хоть пару часов, чтобы поспать – но сомнительно, что койка у окна будет пустовать и сегодня. Надо бы поехать к Вольге, узнать, как он там, как себя чувствует… Надо заскочить к терапевту и продлить больничный, надо сдать Алле Никитичне развёрнутый план курсовика и то, что уже сделано из первой главы… Но – бросить маму на сопалатниц и медсестёр? Нет, ни в коем случае, это недопустимо! А заменить Ленку на её посту решительно некому. Тётя Аня, кстати, к ним так и не приехала… Позвонила потом, сказала, что в больницу не поедет тем более: уже немолода, да и атмосфера тут такая, что ей будет некомфортно. Бабушка, выслушав это, только вздохнула в трубку. И Ленка вздохнула тоже, когда узнала. А что тут скажешь?
...
…Как это странно: стоять у чужого, казенного окна и наблюдать со стороны, как ты понемногу взрослеешь, и как, высыхая на холодном апрельском ветру, сочащемся в щели, крепнут тонкие, как у бабочки, крылышки запрятанной глубоко внутри силы. А липы качают голыми верхушками, говоря на языке жестов: вот-вот придёт весна и сюда, за город, и мы зазеленеем, и начнётся новая жизнь, и наступит новое лето…
Ленка ещё успела подумать о том, что, должно быть, в ближнем лесу наверняка появились полянки, полные гибких, воздушных ветрениц. И она непременно сбегает за корпус, когда мама уснёт, и к обеду (а может быть, к ужину) принесёт маленький букетик. Но через мгновение небо в окне из голубого стало грязно-серым, как оберточная бумага, и внутри Ленкиного сознания вспыхнуло сознание Красной искры. Она увидела их: Серебряную, Зелёную, Тёмно-Синюю, Голубую; услышала громкий вопль: «Марсель! Назад!» - а затем грохот взрыва.
Бой!.. Только этого не хватало!.. В смысле – только не сейчас!..
Выбора нет. Скорее, скорее телепортироваться к ребятам!
Ленка повернулась, бесшумно направилась к двери, кинула взгляд в лицо матери… Та лежала с открытыми глазами и смотрела на дочь, улыбаясь самой тёплой, самой нежной в мире материнской улыбкой. Прошептала:
- Леночка… Как хорошо, что ты не спишь… Если можно, дай мне судно…
Ленка улыбнулась в ответ. Уголки губ у неё нервически дрогнули, но она поборола это непроизвольное движение.
- Мам, ты так говоришь, как будто нельзя!
Она присела, откинула свесившийся угол одеяла:
- Спасибо за ваш звонок! Ждите, вам ответит первое освободившееся судно…