Нам снова выпал бой
Глава 32
Марсель
читать дальше
- Скажи, а тебя никогда не смущало, что у Сущности бурого медведя такое странное имя?
Алиса пожала плечами:
- Да нет… Нас могут звать как угодно, по-моему. Я не задумывалась об этом всерьёз, если честно.
Они с Сашкой сидели в ресторане, под опрокинутым цветком светильника. Стена напротив была затянута благородным шёлком; картина, вышитая на нём, изображала низкорослую, загадочно искривлённую сосну, растущую на каменистом склоне. Это был элитный ресторан – из другой, из Сашкиной жизни – и, хотя окна его выходили на одну из крупных артерий города, снаружи не было ни одной вывески, а входить следовало со двора. Пускали лишь по документам – да и то, как догадывалась Алиса, только в том случае, если столик был зарезервирован заранее. Сашка, впрочем, заказал не только столик, но и еду, и Алисе было немного жаль, что не удалось сунуть в меню хотя бы один любопытный глаз и подсмотреть порядок цен.
Сашка, как всегда, был безупречен – и в одежде, и в манерах, и в разговоре. Рядом с ним Алиса всегда чувствовала себя раскованно – так, словно он приходился ей одноклассником или двоюродным братом. От Сашки исходило настолько зримое душевное тепло, что не поддаться обаянию этого парня, пообщавшись с ним хотя бы полчаса, было невозможно.
Алиса знала, что, по мнению друзей, в любой компании она оставляла примерно такое же впечатление. Но это совершенно не объясняло, почему Сашка решил открыться не Вольге и не кому-нибудь другому, а всё-таки ей.
Судя по количеству заказанных блюд, судя по тому, что в машине они трепались об откровенной фигне, разговор обещал быть долгим. К самому ядру своего рассказа Сашка подбирался медленно, очень издалека.
- Не задумывалась? А, впрочем, ты ведь, кажется, не досконально помнишь прежние воплощения искры…
- Ну да. Очень мало что.
- А я наоборот… Я помню – во всяком случае, с определённого момента – почти всё. Ну, ты же в курсе, что отнюдь не каждое воплощение искры – война, правда?
- Конечно… Воплощения раскиданы во времени и пространстве.
- И, знаешь, похоже, так и есть. Я не помню ни одного сражения, но моя Зелёная искра воплощена как минимум в третий раз. Два предыдущие я помню слишком ярко.
- Это… мешает или помогает? – поинтересовалась Алиса.
- Это помогает, - Сашка уверенно кивнул. – Я даже не уверен, что заслужил такую милость. Но, видимо, в противном случае я не прошёл бы испытания. Видишь ли… Человек, чьей душе была подарена Зелёная искра, жил во Франции, в XVII веке. Его-то и звали Марсель. Он открыл в себе силу, способность к перевоплощению, и… использовал её во вред, а не во благо. А искра переплелась с его душой и с удовольствием переняла правила игры.
- Но ведь «вред» и «благо» - категории весьма относительные, - возразила Алиса.
Сашка решительно помотал головой:
- Никогда! Можно долго спорить по поводу «благих» намерений, которыми сама знаешь что выстлано, но относительно конкретики… Марсель, хранитель моей искры, стал разбойником. Вполне натуральным. Не спекулянтом, шантажистом и так далее – самым что ни на есть «романтиком с большой дороги». Так что, если называть вещи своими именами – медведь, которого ты столько раз видела, в прошлом – убийца. На его – моих - когтях и зубах следы человечьей крови.
Подошёл бесшумный официант в белоснежной рубашке, молча поставил горячее. Сашка подмигнул Алисе:
- Приятного аппетита…
- Слушай… - не выдержав, она перешла на непростительно серьёзный тон, - ты уверен, что действительно хочешь мне это рассказать?
- Абсолютно уверен. Расслабься. И просто слушай, о’кей?
Она кивнула.
- Да, так на чём я остановился… А, ну да. В конце концов Марсель умер, искра, соответственно, ушла вместе с ним. Ну, и, представ… скажем так, перед начальником, ничего хорошего она, как ты понимаешь, не услышала. Но искра – это тебе не душа, и поэтому ей после смерти дали шанс исправиться. И вот… у моей искры отняли способность к перевоплощению. То есть если раньше она являлась неким сгустком энергии, существом, которое может обрести плоть и сражаться с силами зла, то в тот, второй раз, это была просто сверхматерия. Причём сверхматерия, наделённая разумом и чувствами. И вот её, со всеми её чувствами и так далее, как следует наказали. Бесправностью, беспомощностью, унижением. Ну, искра моя сжала зубы, решила, что она крутая, что она потерпит – сама виновата, в конце-то концов, так что всё честно… Прикинула, что может ждать при самом худшем раскладе: измывательства, пытки, глупая мучительная смерть… А оказалось – гораздо серьёзней. Она забыла, что кроме разума обладает и чувствами… И влюбилась. Вот это было – да… Самое страшное мучение и самая светлая радость. Бесконечная, безупречная, чистая любовь на всю жизнь. Ну, сама уже догадалась, наверное – абсолютно безнадёжная.
Сашка вздохнул, опустил глаза – и вдруг, словно только сейчас увидел перед собой блюдо с горячим, принялся есть. Резал мясо; нож с подвизгиваниями скрёб по тарелке. Алиса молчала. Есть от волнения совершенно расхотелось, и она находила невыносимо гнусной эту психологическую особенность.
- Ну, и вот… Второй хранитель моей искры прожил недолго. Умер от рака. А сейчас у Зелёной третье воплощение.
- То есть… искра прошла испытание?
- Ту, первую часть – да. Но испытание-то не закончено. Мало кто догадывается, но на самом деле все классические испытания – болезнь, там, бедность, скорби всякие – рангом ниже, чем испытание богатством и властью. Настолько, понимаешь, что… если б я не помнил о прежних воплощениях искры, я бы не имел никаких шансов на спасение. Честное слово. Это надо обладать такой силой духа! Да… Ладно. Я не совсем об этом. Ты ешь, пожалуйста… В общем, я… я её снова встретил. Ту женщину. Понимаешь? А как раз три недели назад она умерла.
- Ой…
Он вновь замолчал, отведя взгляд.
- Неужели… Она не угадала в тебе искру? Ничего не почувствовала? Быть не может!..
Сашка слабо помотал головой:
- Да не могла она её угадать. Ей и в голову бы такое не пришло.
- Она его не любила? – с тем оттенком извинения, с каким обычно произносят «я не вовремя?», спросила Алиса.
- Напротив… - он печально усмехнулся. – В этом-то и была вся жестокость испытания. Она очень его любила. Крепко-крепко…
- Погоди… Теперь я совсем запуталась… Тот человек рабом был? Пленником? Калекой?
Он остановил её жестом:
- Не надо, Алис… Я всё тебе расскажу. Только не торопи. Пойми: для меня она… Словом – считай, что три недели назад умерла моя невеста. Я понимаю, что это очень смешно звучит… Но я – я сам, своей душой – успел её полюбить… Ты ешь, остынет ведь.
- Не лезет, - упавшим голосом призналась Алиса. – Даже не знаю, почему…
Саша усмехнулся:
- Нервничаешь, как всегда. Давай, если хочешь, просто поедим, а дорасскажу я потом, по дороге. Идёт?
- Хорошо…
После горячего принесли чай и десерт; Сашка, талантливо закрепив узелок на неоконченном разговоре, легко, небрежно вытянул из хитросплетений разных тем и событий волосинки, паутинки, ниточки – и стал ткать завораживающее кружево. И Алиса, едва успев расстроиться, что Саша заказал зелёный чай, который она не особенно жаловала, спустя минуту забыла об этом – так искусно оказалась соткана сеть ироничного, лёгкого и в то же время насыщенного разговора.
И она совсем не удивилась, когда через пару часов Сашка привёз её к воротам кладбища: была отчего-то уверена, что он покажет могилу своей возлюбленной. Они долго шли в молчании по центральной аллее; Алиса смотрела, как раскачивается у Сашки в руках громоздкий маятник барсетки и, не меняя гордой осанки, плывут на уровне его головы большущие бело-розовые лилии. Аллея завела их в глубь кладбища, там они свернули на дорогу поуже – и запах земли, молодой сныти, мохнатых жёлтых барашков вербы стал насыщенней и глубже. От этих ли запахов, от тенистого ли покоя, от чириканья, пересвистывания ли птах – но в воздухе разливалось умиротворение.
- Сюда, - негромко произнёс Сашка. Каблуки его отчищенных туфель гулко простучали по высохшим, растрескавшимся доскам узкого мостика, перекинутого через канаву. Могилы, ограды, кресты; разросшийся куст жимолости с лопнувшими почками…
- Ну вот, смотри.
Сашка сказал это тихо, очень просто, на выдохе; остановился и замолчал. За низенькой чёрной оградкой была свежая могила: деревянный крест, увядшие цветы в банках, вкопанных в песчаный холм. На овальной чёрно-белой фотографии – молодая, очень красивая женщина с очаровательной улыбкой, с тёмными волосами, уложенными волной неповторимого ретро тридцатых. Фотография довольно резко контрастировала с общепринятыми скорбными овалами, откуда усопшие смотрели на живущих с тяжким укором. Эта женщина вообще не смотрела на пришедших – наоборот, глядела в сторону, куда-то за ограду своей могилы. Смеялась, и была пронзительно-живой, счастливой, настоящей…
«Смарагдина Лидия Кондратьевна», - тоненько сплетала чёрная линия под фотографией; годы жизни – 1912 – 2009…
- Подожди… - прошептала Алиса. – Сколько же ей было?
- Когда? – скомкано, с несвойственной ему безликой интонацией уточнил Сашка.
- Ну… Вообще…
- Девяносто шесть. А когда мы познакомились – двадцать.
Он перешагнул через оградку, наклонился, вынул из дальней банки мёртвые цветы с осклизлыми стеблями и отложил в сторону. Осторожно опустил в мутную воду свой букет, расправил листья.
- Знаешь, она всю жизнь любила белые лилии… Они так ужасно воняют, а она их обожала… Надо бы камень, боюсь, банка упадёт…
- Да нет, она крепко стоит…
Алиса терпеливо дождалась, пока Сашка повернётся к ней и взглянет в глаза. И тогда, смущаясь, торопливо спросила:
- Саш… А почему… почему вы не могли быть вместе? Она… была замужем?
- Была, - бесцветно отозвался Сашка. – Но не в этом дело.
Он открыл барсетку, извлёк оттуда старую фотокарточку, бережно передал Алисе:
- Вот…
Она посмотрела: молодая, с мягкими округлыми линиями, женщина в светлом летнем платье, в туфельках с тупыми носами, широко улыбалась; руки придерживали на груди размытое пятнышко. Игрушка? Цветок? Украшение? Было не разобрать.
- Здесь, - Сашка откашлялся, - здесь мы вместе сняты. Видишь белый шарик? Это я. Там даже глазки видны. Если присмотреться.
Алиса молчала.
- Так что вот… Я не очень-то медведь. Я хомячок. Я на самом деле тупо хомячок. А самое главное, понимаешь… Я не должен был снова с ней встречаться. Я сам об этом попросил.
- За… Зачем?! Саша…
- Я очень хотел увидеть её снова… Очень! Невыносимо…
- И ты… хочешь сказать, что сейчас, - Алиса еле заметно приподняла подбородок в сторону дубового креста, - тебе легче?..
- В некотором смысле – да.
- Ой, Сашка… - Алиса ощутила, как к глазам подступают неожиданные слёзы, и голос беспомощно дрогнул.
- Да ладно тебе!.. Я жалею только, что не мог быть рядом, когда она уходила… Хотя я бы, наверное, не выдержал. А у того хомяка, воплощения искры, была счастливая смерть… Она держала меня на руках, гладила, говорила со мной… И плакала, конечно. Ей жаль было расставаться. Я так и умер у неё на ладони. У неё на глазах.
- А потом… В смысле, теперь… Когда вы снова встретились… Неужели она не узнала?
- Да ну что ты… - он опустил плечи. – Она и думать забыла… Столько лет прошло… Какой-то там хомяк… Скорее всего, она не помнила даже, как меня звали.
- Ну, почему ты так уверен… А как?
Сашка улыбнулся:
- Догадайся. Она зачитывалась всяким смешным бредом, дамскими романами… Посадила меня на стол и стала выбирать имя. Говорила вслух, примеряла, как звучит… А потом сказала громко: «Марсель!» - а я на автомате повернул голову… - Он смущённо усмехнулся. – Жаль, конечно, что людям имя выбирают, когда они способны только кричать и дрыгать ногами.
Алиса хотела возразить, что Александр – отличное имя, да, к тому же, любое имя можно поменять – но смолчала. И почему-то вновь проследила за взглядом девушки на блестящем овале. Она смотрела далеко-далеко, на низкие ветки черёмухи: прозрачно-зелёный шар над старым пнём. Смотрела восторженно, весело: её ничего не тяготило, ничто не мешало. Здесь, почти под самым забором, ещё было достаточное количество свободных мест, и Алиса вдруг поймала себя на глупой мысли, что не хотела бы, чтоб рядом с этой скромной могилой похоронили какого-нибудь нувориша, установили бы громоздкий, широкий памятник. Чтоб хотя бы первые годы эта девушка – такая юная, красивая, нежная – любовалась со своей фотографии черёмухой: зелёным и белым весной, лимонным осенью шаром вдалеке…
- Ты очень похожа на неё, - неожиданно произнёс Сашка. И Алиса вздрогнула, столь внезапно получив ответ на вопрос, почему Сашка решил открыться именно ей, не кому-то другому.
- Ты такая же добрая... И такая же паникёрша. И тоже веришь в Бога.
- Ну… Не очень-то я добрая… - грустно возразила Алиса.
Сашка положил ей руку на плечо:
- И всё у тебя получится. Я в этом уверен. Ну, пошли…
Он развернулся и быстро зашагал прочь; тропинка, устланная прошлогодней листвой, глушила шаги. Алиса бросила ещё один взгляд на царственные лилии в забрызганной банке, на крест с фотографией – и ощутила лёгкий дискомфорт. Сашке незачем было рассказывать ей всю историю, с начала до конца. В этом не было никакого резона. И теперь – учитывая Володькины откровения – она знает слишком много. И не может с полной уверенностью утверждать, будто это в самом деле хорошо.
Сашка ждал её на аллее; путь обратно они проделали в молчании. Алиса понимала: после таких признаний необходимо сделать достаточно продолжительную паузу. Да и ей самой было, о чём поразмыслить. Ведь в голове с самого утра тикала, как бесконечный поворотник, тревожная мысль: сегодня у Раптора опять смена. И он сейчас там, в самом эпицентре. Виден, как на ладони, любой Чёрной искре!
Она ведь спросила об этом сразу же – в среду, после изматывающей, пыльной, бесконечной тренировки.
- Как же тебе… работать? Они же расправятся с тобой – теперь, когда видят!
Он помотал головой:
- Драться со мной сможет только один, последний. Слишком большой риск. Они на него не пойдут.
- И всё-таки… Будь осторожнее.
А он выдохнул, как всегда, с негромким сердитым рычанием:
- Опять забыла? Я воин! И притворяться дохлым жучком, чтоб меня не склюнула птичка, не собираюсь!
И сейчас он на работе… Должно быть, сидит за стойкой, слушает радио, кидает изредка взгляд в зарешёченное окно… А та, последняя Чёрная искра, что ещё не пыталась на них напасть – она затаилась, она всё видит, она выжидает…
И рука сама собой тянется к сумочке – вытащить мобильник, торопливо нажать кнопку, позвонить, услышать родное до боли короткое «Да!»…
Но здравый смысл хватает за локоть: остановись! Ведь тогда он увидит, он уверится, что ты действительно неравнодушна, что ты…
Нельзя звонить ему просто так. Нельзя об этом даже думать.
Почти у самого выхода Сашка вдруг повернул к Алисе светлую стриженую голову:
- Знаешь… Я, вообще-то, существо вредное, и безвозмездно откровенничать – это не моё… Можно тебе задать один интересный вопрос?
- Конечно…
Реплика, сопровождаемая вежливой улыбкой, вылетела быстрее, чем она обдумала Сашкины слова. Хочешь или нет, а работа накладывает отпечаток на манеру общения. И сейчас Алиса, не успев вырваться из своих мыслей, ответила, как всякий выдрессированный специалист. С другой стороны – а могла ли она ответить Сашке что-то иное? Нет, разумеется… Значит, всё в порядке.
Сашка улыбнулся:
- Слушай, а ты… Ты правда с Раптором целовалась на глазах у Володьки?
Вот так всегда! Вот так вечно, подумала Алиса, рассматривая чешуйки тополиных почек на асфальте, сбрызнутом утренним дождём. Какую красивую теорию Великого Молчания она придумала в тот день – и с каким неприличным треском она провалилась! Кажется, что даже божья коровка, ползущая по протянутой ветке куста, вот-вот приподнимется, оторвав передние лапки от гладкой коры, и переспросит:
- Правда?
Алиса посмотрела Сашке в глаза и засмеялась. Так смеётся ребёнок, втихаря стащивший шоколадку, если его спросят: «Это ты её съел?!» Но ребёнок непременно скажет, с трудом победив безудержный звонкий смех: «Нет, ты что!» Алиса бросаться лживыми фразами не стала. Сашка всё понял и без слов – и, судя по улыбке чуть прищуренных глаз, понял правильно.
Глава 33
Раб Божий
читать дальше
- Давай, куда тебе сохранить? На рабочий стол?
- Нет. Лучше сразу папку на диске сделай…
- Хорошо… Но самые лучшие я распечатал, они у меня с собой.
- Отлично.
- Ой, Сашка, покажешь?!
Воскресное собрание у Вольги, первое после такого долгого перерыва, началось неожиданно: с фотографий. Слава и сам уже успел позабыть, что Сашка приволок фотоаппарат, чтобы навсегда превратить в десятки ярких замерших картинок ту весёлую выписку, которую ребята устроили своему «воеводе». Идея зажигательно отметить освобождение Богатырёва из больничных стен пришла в голову, кажется, тому же Сашке, а остальные поддержали. Слава, конечно, и думать забыл про фотоаппарат, но радость, которую он испытал в день выписки, до сих пор грела душу. Потом, в кафе, он честно сказал, поднимая тост, что потрясён, польщён и просто-напросто счастлив: теперь-то совершенно ясно, что они – команда.
А фотоаппарат, как переходящий кубок, гулял по кругу – от крыльца больницы, залитого солнечным светом, до темнеющих в сумерках крон тополей у дома Вольги. Всё, абсолютно всё было поймано, снято, увековечено, а вот теперь – распечатано и принесено Сашкой.
И собрание едва не оказалось на грани срыва: суровые воины Светлых искр, галдя, полезли на ухмыляющегося Сашку, а потом стали с хохотом разглядывать снимки – уточняя, спрашивая и комментируя… Святослав вместе со всеми рассматривал глянцевые картинки, и ловил себя на мысли, что никак не связывает их ни со своей жизнью, ни с общим делом их крошечного отряда. Как будто на снимках запечатлён чужой праздник, незнакомые люди, которые ничего не знают об этом мире, и оттого так искренне смеются, глядя в круглый от удивления глаз фотокамеры…
Время истекло. Им предстоит последний, решающий бой, и будет ли кому потом, когда он завершится, рассматривать вновь эти фото, Слава не знал.
Сегодня ему предстоит рассказать хранителям искр всё, что тем необходимо знать. Ничего не упустить второпях из виду, ничего не скомкать… А они дружно хохочут, склонившись над фотками – ну, как тут сосредоточиться, остаться серьёзным?.. Хотя – кто сказал, что так не должно быть? Очевидно, именно так быть и должно.
Святослав улыбнулся, взял со стола оставшиеся фотографии, решительным жестом протянул Сашке:
- Спасибо! Положи пока на тумбу. Потом ещё посмотрим. Пора начинать.
Привычно повёл рукой над столешницей; скатерть мягко растворилась, поднялась Летопись силы. Слабый щелчок, золотой дрожащий отсвет стрелы – и друг за другом привычно пошли загораться магические символы: теплиться, заливая углубления фосфоресцирующим туманом, и ярко вспыхивать. На этот раз – все, включая тёмно-синий меч.
Воины притихли, подошли к столу, придвинули стулья и сели, как всегда – каждый напротив своего знака. Слава внимательно оглядел их, задерживая взгляд на каждом. Тяжело сознавать, что это уже никогда не повторится так, как сейчас: серьёзные молодые лица в мерцающих отблесках волшебного круга. Склонённый профиль Алисы, чёрные, с подвижным алым огнём в глубине, глаза Лены, вздёрнутый Сашкин нос, несимметричные волны тёмных прядей Володи, уверенный росчерк бровей Дмитрия, упрямо сжатые губы и выступающий подбородок Романа…
Святославу казалось: каждый знает, что его ждёт впереди. И каждый молчит, по-детски надеясь, что всем остальным уготована иная участь. Наивная вера, будто для продления дней этого мира достаточно одной невинной жертвы.
Каждый бережёт в душе своё. Каждый готовится спасти других своей смертью. А погибнут все… Разве кто спасётся чудом. И никому не дано знать, достигнут ли цели.
Воспоминания – мгновенные, острые, как копья с отравленными наконечниками, огромные, как майское небо, заполнили пространство, вонзились и растеклись перед глазами. Возникла залитая солнцем белая тумбочка, красные ветки вербы в банке, красные пасхальные яйца, вилка, чайная ложка, соль; складень – Спаситель и Казанская, рядышком – Александр Невский, Иоанн Кронштадтский, Иоанн Предтеча, Серафим Вырицкий… Пустота в палате, тишина в коридоре. Он совершенно один, если не считать безудержно громкой осы, бьющейся о потолок – не из желания спастись, а так, из праздного любопытства: насколько в самом деле твёрд и неприступен тот самый потолок, не враки ли всё, что рассказывают другие осы?
На солнце наползает облачко, и свет в палате меркнет…
…Слава очнулся тогда от своих мыслей именно потому, что дневной свет стал медленно гаснуть, как люстра над партером оперного театра. Удивился, моргнул – да нет же, солнце по-прежнему светит сквозь окна, раскатывая через палату жёлтые рулоны лучей, но…
- Добрый день, Святослав.
Он вошёл бесшумно, бесшумно снял шляпу и сел; улыбнулся, прикрыл голые розовые веки:
- Отличная погода сегодня, вы не находите? Вашего соседа из сто восьмой только что отвезли в морг, и вот я думаю: ему было весело помирать или обидно?
Слава вытащил правую руку из-под одеяла – тем самым жестом, каким в боевиках вынимают ствол с глушителем, и пальцы, сложенные щепотью, привычно потянулись ко лбу.
Пришедший наблюдал равнодушно.
- Упокой Господь его душу, - перекрестившись, вздохнул Святослав. – Ну?
Это уже было адресовано человеку, сидящему на старом стуле с потрескавшейся спинкой в ногах его кровати.
- Грубовато, Вольга, - улыбнулся тот. – Я всего лишь навсего пришёл к тебе в гости.
- Я заметил.
- И усиленно делаешь вид, что ничуть меня не боишься. Ах, какая досада…
На вид ему было около пятидесяти; самое обычное телосложение, довольно обширная лысина, ничем не примечательные черты лица. Великолепный костюм, галстук ненавязчивой расцветки, чёрные, до блеска вычищенные туфли. Часы на запястье, крупное обручальное кольцо на коротком толстом пальце. Всё, как у самого обычного человека – и лишь одно, невозможное до жути: белые, начисто лишённые зрачка, глаза.
- Вольга, ты ведь в самом деле умён. Почему ты упорно не хочешь посмотреть правде в глаза? – гость кивнул мягким, тщательно выбритым подбородком в сторону икон, спрятанных за солонкой и горкой разноцветной скорлупы. – Ты любишь того, кто ненавидит тебя всем существом, от века. Ты впитываешь многовековую ложь, полагая, будто такой и должна быть благодать. Ты убиваешь себя самого, постепенно и верно превращаясь в пустой коробок. Ты исступлённо готовишь себя к рабству, вечному и безнадёжному, а мог бы готовить к свободе… И не возражай, я ещё не договорил!
Вольга не возражал – напротив, он сидел, опираясь спиной на неудобный ком сбившихся подушек, и слушал. Гость закинул ногу на ногу, торжественно увенчал колено короной сплетённых пальцев, и продолжил:
- Ты ведь хорошо помнишь историю Адама и Евы. Но, судя по всему, никогда не пытался посмотреть на неё свежим, не затуманенным от ладана взглядом. Вот ведь какая удивительная штука получается, если подумать хорошенько… Райский сад, Вольга, был большой лабораторией Бога. И самыми ценными подопытными мышками в нём были Адам и Ева, созданные по образу и подобию Творца. Скажи, зачем учёному вечный образец для исследования? Как это недальновидно и расточительно, правда же? Да, это были лабораторные мышки… И они были смертны. Но они не знали о себе ни первого, ни второго. Это ж как надо ненавидеть своё творение, чтобы сделать его смертным, только подумай! Холодная и расчётливая жестокость, больше ничего! Так скажи, кто более жесток: Бог, сотворивший биомассу для экспериментов, или Сатана, открывший людям Правду?! Мыши, вкусив плод познания, устроили бунт в клетке. О, как мне понятна ярость учёного, наблюдавшего за безмозглыми существами! Они, обречённые на рабство и смерть, избрали знание и свободу! Так скажи мне, объясни, пожалуйста, почему люди так ненавидят Сатану, открывшего им глаза, и превозносят Бога, который ненавидел их всегда и продолжает ненавидеть, мстит им, уничтожает, издевается над каждым своим «любимым творением», как хочет! Где же рассудок, где здравый смысл? Если поступаешь жестоко, так и не требуй любви в свой адрес. А Он требует! Заметь, Он эгоистичен, Он не терпит конкуренции. И Сатану сбросил с небес, когда тот не захотел больше быть рабом, а захотел стать равным ему. Не выше – только равным! Разве это справедливо? Заметь, Сатана ничего не требует от нас, простых людей. А то, что он обольщает и переманивает к себе, придумали глупые мышки, апологеты Бога, которым лень думать своей головой… Нет, Сатана просто ждёт, когда человек очнётся от дурмана, посмотрит на мир… и увидит его таким, каков он есть на самом деле! Скажи, ну неужели можно оправдать гибель миллионов людей в катастрофах, в войнах, в топках тюремных печей, в жерле смертельных болезней? Неужели можно найти объяснение гибели детей – кроме того, что Бог ненавидит эту прОклятую лабораторию, ненавидит всех вас! Скажи!
Вольга молчал; синие глаза глядели серьёзно, неподвижно.
- Неужели ты не понимаешь, что никакой жизни после смерти тела нет и не может быть, – посетитель понизил голос, - Он обманул даже собственного сына, Вольга. Тот тоже думал, что папа любит и его, и всех других мышек, которые по недосмотру выжили и расплодились после потопа. Душа не бессмертна, Вольга. Никакой Вселенной не хватило бы, если б консервировали каждую душонку! Жить нужно здесь, на этой земле, коль мы вырвали у Творца эту возможность! Но имей в виду: можно не только жить, можно жить неуязвимым ко всем козням добренького Боженьки. В отличие от него, Сатана ещё никому и никогда не отказывал в помощи. И ты знаешь это ничуть не хуже, чем я.
Святослав по-прежнему молчал, глядя перед собой.
- Прекрати, - досадливо поморщился гость, вяло взмахнул рукой, - глупый, кому ты молишься? Я, если честно, думал, что у тебя хватит сил осознать это. Впрочем, ты не станешь мне возражать. Тебе и возразить-то нечего. Конечно, раз в году Боженька открывает клетку и кладёт кусочек сыра, чтоб зверюшки не задумались как следует и не распоясались. А ещё он поместил в клетку кусочек тряпочки, и зверьки потешно обнюхивают её вот уже несколько сотен лет подряд. Так что не пугай меня Благодатным Огнём и Туринской Плащаницей. За ними лишь ненависть и ложь. Только тебе не хватает смелости признать это.
- Допустим, - спокойно сказал Вольга. – Но разве это что-либо меняет?
- Естественно, - собеседник зажмурился, улыбаясь, и вновь открыл скользкие белки глаз. – Вы отбираете у себя самую возможность победы в нашем противоборстве. Оно изначально величайшая глупость; куда проще было бы не воевать, а объединиться.
Вольга помотал головой:
- Перейти на вашу сторону? Сам знаешь, это исключено.
- Да… Не всем, отнюдь не всем дано выдавить из себя раба и обрести истинную свободу.
- Душа человека абсолютно свободна.
- Помилуй, да где же? В чём? Кусочек энергии, жизнью которого ты не сможешь управлять с того самого момента, как покинешь землю! Бог поймает её и раздавит в пальцах – вот так! – подобно пламени свечи. Самое ужасное и несправедливое, что он ничего, ровным счётом ничего не даст взамен. Вы бесплатно живёте мучительную жизнь, снося его плевки и побои, и бесплатно отдаёте ему себя – целиком… Ну, разве же это честно? Просто так отдать самую важную часть себя тому, кто тебя ненавидит? Заметь, Сатана никогда не унижает человека подобным отношением. Мало того, что он вырывает душу из пальцев Бога, он платит за доверие! Платит щедро и всегда! Я и все мои коллеги – мы защищены его силой. Мы неуязвимы и непобедимы. А на вашей стороне – только самонадеянность да непрошибаемая, слепая вера, что Господь поможет тем, кого испокон веков ненавидит всем сердцем!
Вольга посмотрел на него строго и внимательно:
- Неправда.
Гость громко расхохотался:
- И это всё, что ты можешь сказать в защиту своего обожаемого Бога?.. Какая прелесть!..
- Да, всё. Остальное только что сказал ты.
- Как же вы любите всё извращать, святоши, - презрительно заметил посетитель.
- Я как раз ничего не извращаю, - возразил Вольга. – Я совершенно с тобой согласен.
Теперь замолчал пришедший; моргнул безволосыми веками, прищурился на Святослава. Тот продолжал:
- Ты только что доказал, что правда на нашей стороне. И сила, и победа тоже. Твой мир однополярен, а мир Божий – бесконечно многогранен. Человек свободен: ведь ему с самого начала дана была свобода выбора. Я не имею права осуждать твой, равно как и ты – мой. Но одномоментно лишить выбора всех, кто живёт на планете…
- Кому они нужны, Вольга? Это осколки опыта, расплодившиеся крысы!
- Это сыновья и дочери Бога.
- Дешёвая риторика, Вольга, дешёвая риторика! У меня самого двое сыновей, и я, как любящий отец, обеспечил их всем необходимым. Они не будут нуждаться ни в чём! Я возьму их с собой в новый мир, и пусть верят во что угодно, но я не позволю ни болезни, ни бедности, ни испытаниям коснуться их тел и душ! А твой «небесный папаша», вездесущий и всемогущий – что сделал он?! Иисус просил его тогда, в Гефсиманском саду, до кровавого пота просил: папочка, не убивай меня, пожалуйста! А? Каким же зверем надо быть, чтоб хладнокровно смотреть с балкона, как там, внизу, безмозглые крысы медленно и мучительно убивают не кого-нибудь, а твоего родного, единственного сына?.. А сказки, в которые ты веришь, Вольга, они живучие. Разумеется, он не воскресал.
- Глупости, - возразил Вольга. Возразил тем самым тоном, каким говорил из экзамена в экзамен: «Нет, извините! Вы не ходили на лекции и, как я погляжу, даже учебник не открывали».
- А ты упрямее, чем я думал. Смотри! – привстав, гость ловко ухватил крашеное яйцо своими короткими пальцами, повертел, накрыл рукой и протянул Вольге раскрытые ладони: на розовой коже, как на подушке, покоился огромный, чистейший рубин.
- М? – пришедший улыбнулся. – Это не стекло. Сможешь в этом убедиться: я его тебе оставлю, если захочешь. Мне не жалко. Ведь ты вряд ли сумеешь сделать с крутым яйцом что-нибудь более внушительное, чем общеизвестный опыт с колбой, не так ли? Хоть лоб разбей, Богу абсолютно всё равно.
- Да зачем мне этот рубин? Лучше, когда будешь умирать, забери его с собой. Вот тогда я поверю, что ты властен над законами природы.
Гость сокрушённо покачал головой:
- Да, видимо, мне не суждено понять, как человек – вполне разумный человек! – может добровольно отказаться от владычества над всем миром в пользу унизительного рабства! Понимаешь, нам достаточно всего раз попросить – и мы обретём что угодно! Хоть новую пару туфель, хоть остров в Тихом океане, хоть целый материк! Хочешь проверить? Хочешь? Я не лгу! Давай, попроси сам – вот увидишь!
Вольга нахмурился:
- Ты меня с кем-то перепутал. Я раб, но я не предатель.
- Оставить того, кто предал тебя – болезням, мучениям, старости, смерти – разве это предательство? Это здравый смысл! Что твой Бог сделал для тебя – хотя бы недавно? Отвёл копьё? Остановил машину? А должен был, коль ты полагаешь, что твоя судьба ему не безразлична!
- Как же ты боишься, - вдруг тихо произнёс Вольга. – Это же невыносимо. С этим невозможно жить…
И добавил чуть строже:
- Не смею больше задерживать.
- Ладно, Вольга… - посетитель поднялся со стула. – Пора прощаться. На время. Только я на всякий случай повторю: ты беспомощен перед нами. Ты и вся твоя компания. Я сделал всё, что мог. Но вы мешаете мне. Извини, но придётся вас уничтожить. Правда, я постараюсь быть максимально гуманным. Никаких мучительных пыток, одно лёгкое движение… - он надел шляпу. – Может, передумаешь?
Вольга отрицательно покачал головой.
- Жаль, жаль… Ну что ж, до скорой встречи.
Упала пелена необычайно вязкого, густого тумана – тёмного, как будто основу его составляло чернильное облако; Вольга отмахнулся, вскочил, спрыгнул на пол – и вынырнул в конце коридора. Позади послышалось шипение, шум воды; скрипнула дверь… Слава оглянулся: за спиной у него находилась кабинка мужского туалета.
- Фактически, бой… - он произнёс это вслух, хотя и невнятно, и крепко задумался.
В палате его встретили встревожено:
- Ты куда провалился?
- Мы уж волноваться стали, не упал ли где…
- Не волнуйтесь. Всё в порядке.
Он сел на койку, сбросил тапки. Кинул привычный взгляд на иконы, оглядел тумбу… Одного яйца на блюдце не хватало, и вместо него, скорбно протянув к потолку сложенные лапки, лежала мёртвая оса.
Продолжение следует...